Ради тебя одной
Шрифт:
Для вас, Николай Мефодьевич, я бы оставил миссию священника. И потому, что в этом сане вы принесете больше пользы верующим. И потому, что так вам будет проще взращивать обитель. Ведь церкви служат живые люди, – улыбнулся отец Всеволод. – Так что вопрос карьеры и здесь важен. Хотя для истинно верующего – уже не в светском, несколько меркантильном, понимании. Просто чем выше место истинно верующего в церковной иерархии, тем более он сможет сделать богоугодных дел. Из этих соображений я и в Москву уезжаю.
– А не хочется? – разряжая обстановку, улыбнулся Глинский.
– Ох, как не хочется! – искренне ответил бывший настоятель. – У меня ведь с Мерефой вся жизнь связана. В ней живу – жил, – поправил он себя, – о ней думаю, ее во снах вижу.
– Я должен буду принять постриг? – вернулся к жизненно важному для себя разговору хозяин.
– Совершенно не обязательно, – отверг отец Всеволод. – Здесь не нужна поспешность. Вы можете быть «белым» священником.
– Когда мне надо будет принять решение? – спросил Глинский.
– В течение одного, максимум – двух месяцев, – ответил тот. – Мерефа становится известным местом, и сюда рвутся не только самые праведные. Я же сказал, что церкви служат живые люди. А Мерефа должна остаться истинно святым местом.
– Не знаю, готов ли я, – задумчиво сказал Глинский. – Хотя мне более всего хотелось бы стать монахом. Все три обета никак меня не пугают.
– Милый мой Николай Мефодьевич! – как-то по-особенному задушевно (Глинский даже отца вспомнил, хотя священник был вряд ли старше его самого) произнес гость. – Если б вы только знали, скольким сотням людей, убеждавших меня, что их удел – монашество, я отказал! Это – удел единиц. Вам я бы не отказал. Я уверен, что это – ваш путь. Просто вы, в силу обстоятельств, попали на него не сразу. Но, дорогой мой Николай Мефодьевич! Не торопитесь. Все должно произойти само собой. Естественно. Точно так же, как летают птицы, текут реки, растет ваш сын. Этот процесс контролировать не надо. И сейчас мне кажется для вас самым верным решением – стать «белым» священником и настоятелем Мерефы. А далее – лет этак через пяток – вы сами для себя все решите. Да и Вадимка к тому времени подрастет.
Гость встал, тепло приобнял Глинского и, попрощавшись на первом этаже с Вадькой, направился к «уазику».
– Может, я вас хоть подвезу? – спросил совершенно выбитый из колеи Глинский.
– Спасибо, не нужно. Я оставлю машину на привокзальной площади, и ее отгонят в монастырь. – Отец Всеволод помахал через окошко остающимся и выехал в плавно открывшиеся ворота.
А через полминуты, пропустив выезжающий «УАЗ», во двор вкатил «Лендровер» Кузьмы. Глинскому не хотелось сейчас общаться со старым другом. Он пересилил себя и вышел ему навстречу.
– Привет, Колян! – улыбнулся ему Виктор. Кузьма всегда улыбался, видя Глинского. – Как дела? И чего приезжал поп?
– Священник, – машинально поправил Глинский. – Была у нас с ним беседа. Может быть, последняя. Он сегодня уезжает в Москву.
– Ну и слава богу, – кощунственно заметил Кузьма, облегченно вздохнув. Он не любил настоятеля, неосознанно чувствуя в нем угрозу для своего так удачно сложившегося мира. – Ты не забыл, что мы в конце декабря тоже едем в столицу?
– Не забыл, – вздохнул Глинский. Он никуда не хотел ехать, и даже успешно (и бескровно!) завершившийся захват комбината его не радовал. Но депозитарий, в котором хранятся акции, находился в Москве, и командировка была неизбежна. В принципе справился бы и один Кузьмин с их весьма толковым юристом. Однако Кузьма так рвался развеселить и развлечь в столице своего единственного друга, что Глинскому было просто неудобно отказываться от поездки.
Они прошли в гостиную и выпили чаю: Глинский – один пакетик на двоих с Вадимкой, Кузьма – четыре пакетика на одного. После чего пошли спать.
Николай Мефодьевич перед сном зашел поцеловать сына.
– Сынок, а что, если я стану священником? – вдруг спросил Глинский.
– Как отец Всеволод? – спросил Вадька.
– Да.
– Давай, пап. Тоже будешь всех спасать и успокаивать.
– Думаешь, у меня получится?
– Думаю, да.
– А ты сам не хочешь быть священником?
– Нет, – спокойно ответил Вадька.
– Почему? – поразился отец такому уверенному ответу.
– Я хочу рисовать все, что вижу.
– Даже чудовищ? – усмехнулся Глинский.
– Даже чудовищ, – подтвердил Вадька. – Все, что вижу. И я хочу все это показывать.
– Славы хочешь? – пошутил Николай Мефодьевич.
– Мне обидно, что все это я вижу один, – сказал сын, и Глинский не в первый раз уверовал в правоту отца Всеволода: дети понимают и чувствуют гораздо больше, а нередко и глубже, чем мы, взрослые, можем себе предположить.
– Спокойной ночи, сынок, – сказал Глинский, нагнулся и поцеловал Вадьку в мягкую и нежную щеку.
– Спокойной ночи, папа, – ответил Вадька. – И уже вдогонку, когда отец подошел к двери: – Соглашайся! Ты же этого хочешь!
Глинский ничего не ответил и вышел из детской, аккуратно притворив за собой дверь. Если бы он точно знал, чего хочет!
26. Ивлиев, Бархоткин
Москва
…Страшное чудище, отдаленно похожее на увеличенную в сотни раз ящерицу-дракончика с острова Комодо, неотвратимо надвигалось. Ивлиев уже явственно ощущал смрад, исходивший из разверстой зубастой пасти.
А зверь подбирался все ближе и ближе. Алчно по-драгивал алый, раздвоенный, словно у змеи, язык. При каждом шажке непропорционально коротких когтистых лапищ мерно покачивался зеленый чешуйчатый надголовный гребень. Пустые, как у уличного хулигана, глаза равнодушно смотрели на Ивлиева. Они видели не Василия Федоровича, а просто – еду.
«Сейчас ты свое получишь», – про себя выматерился старик и выставил вперед ранее спрятанную за спиной руку. В ней привычным успокаивающим грузом лежал двадцатизарядный, чуть не полуторакилограммовый «АПС» – автоматический пистолет Стечкина, пистолет-переросток, оружие не для пижонов, а для тех, кому качество ствола время от времени спасает жизнь.
«Получи», – подумал Ивлиев, выставив прицел на один из паскудных глаз. Он раз за разом нажимал на спуск, и огонь, как положено, вылетал из ствола. Только звук был необычно слабый, подобающий скорее детским пистонам, чем такому незаурядному оружию. А девятимиллиметровые мощные пули вылетали так, как вылетают резиновые присоски из игрушечного револьвера. И падали в траву, даже не долетев до приближающегося врага.
Старик понимал, что так не бывает и что это всего лишь сон, но никак не мог проснуться.