Ради тебя одной
Шрифт:
Береславский задумался: жизнь проходит, а он так ничего вечного и не создал. Порхает по ее волнам, полностью забыв грандиозные планы юности. А вместо созидания чего-то великого и сильно желаемого человечеством рекламирует чили, памперсы и стиральные порошки.
Но, с другой стороны, если все время думать о вечности, то уж точно скоро спятишь. Или конкретно дашь дуба. Вон бабочки вообще один день живут – и ничего. Порхают.
«А это мысль», – подумал Ефим, зарифмовывая утешительную сентенцию:
Быть бабочкой – большое мужество,Хоть невысок ее полет.Из тьмы всего на день разбужена —И ближе к вечеру уйдет.Какое мужество – быть бабочкой!Эфира осязая дрожь,Витать весь день в потоках радужныхИ знать, что к вечеру уйдешь…Перечитал текст, и опять стало грустно. В юности все мы гении и госдеятели. А проходит всего каких-то двадцать лет – и понимаешь, что ты такой же, как все.
Нет, конечно, не такой. Особый. Совершенно отличный от других. Просто ведешь себя так же…
На «спасательном» проспекте оставалось местечко, и Ефим поставил логическую «точку»:
Я мыслю инако,Не веря ничутьВсем тем, кто постигОкаянную суть.Я мыслю инако.Однако, как все,Ко лжи припадаю,Как птица к росе.Я мыслю инако.Но вслед за толпойБегу, собираясьОстаться собой.Я мыслю инако.Да сложно уйтиОт тех, с кем прошелПоловину пути.Я мыслю инако…Однако…Однако…«Прямо болдинская осень какая-то», – любуясь собой, удовлетворенно подумал поэт.
После акта самореализации стало легче: проблема как бы была выведена в разряд литературного осмысления и по жизни уже не так трогала. К тому же Наташка напоследок выдала супругу отложенную с обеда безумно вкусную то ли булочку, то ли пирожное.
Чего-чего, а грустить Ефим Аркадьевич Береславский не любил. Уж слишком это простое и очевидное занятие. Вот ты попробуй
29. Велегуров, Аля, Глинский
Подмосковье
Может, я не такой уж и грешник? И господь простил мне во множестве загубленные людские души? Или просто учел, какие это были души.
Ничем другим не могу объяснить, что мы с Алькой и Аркадьичем живы, а Анатолий Алексеевич Прохоров – нет. Другими словами, реализовалась та редкостная ситуация, за которую обычно поднимают тосты: чтобы у нас все было, а нам за это ничего не было.
Обошлась тихо даже ликвидация Дато. После нее случилась малая бандитская война, в результате чего на московской земле стало несколькими злодеями меньше. И все. Они настолько заняты своими разборками, что, по-моему, серьезных усилий по моему розыску никто и не предпринимал.
Сложнее было с Щелчковым. Понятно, что ему не хотелось упускать столь подготовленного специалиста. Он даже оказался смелее, чем я думал. Пришлось применить к нему прием, опробованный нашими врагами на Ефиме Аркадьевиче. Мои друзья, в том числе вернувшийся из очередной командировки Вовчик, подвезли из школы домой его сынишку и передали через его маму пакетик с завернутой в черную бумагу пустой пачкой от сигарет, на боку которой было написано: «Шутка».
Щелчков шутку оценил и давить на меня больше не пытался. Только приватно поинтересовался, могу ли я в принципе убить ребенка. Меня в очередной раз закорежило, но я довольно быстро отогнал красноту от глаз и честно ответил, что – могу. Да он и так наверняка знаком с моей ориентировкой.
К Марку Лазаревичу Ходецкому я пока больше не ходил, хотя его обращения приходят на мой пейджер регулярно. Но, когда все стабилизируется окончательно, сделаю еще одну попытку успокоить свой внутренний мир.
Дело в том, что мне не очень хорошо в моей мирной жизни. Да, я счастлив, что я живой и живая Алька рядом. Да, я уже неплохо продаю эти чертовы мобильные стенды: во всяком случае, за последний месяц у меня вылезает зарплата, существенно превыша-ющая среднебеоровскую и, откровенно говоря, вполне достаточная для спокойной жизни вдвоем. Нет – втроем, потому что скоро из Америки прилетит Федор, младший брат Аленьки.
Да, я безумно рад, что безнадежная дуэль с Жабой закончилась. Но… Не знаю, как это выразить словами. Наверное, если в лоб – мне становится скучновато. Мой мозг привык к другому уровню эмоций. И к другому уровню напряжений. И их не воссоздать какими-нибудь горными лыжами или затяжными прыжками с парашютом. Их не воссоздать даже охотой на тигра. Потому что только охота на человека – вооруженного и очень злого человека! – производит такой выброс адреналина в моей крови.
Короче, я снова хочу в командировку.
И не у Щелчкова на службе, а выполняя задание своего командования. Я даже готов простить им то, что они вышвырнули меня, как стреляную гильзу. В конце концов, я воевал за державу, а не за отдельных ее представителей.
Я внезапно понимаю, что сейчас мы едем совсем рядом с тем местом, где в конце осени определилась моя судьба. Только тогда мы ехали в Москву, а теперь – в сторону Ногинска.
Я бросаю взгляд на Альку. Она сидит справа, на переднем пассажирском месте, и это единственное, что отличает сегодняшнюю ситуацию от тогдашней, когда мы с ней познакомились. Не считая, конечно, того, что тогда она была почти раздета, а теперь на ней роскошная шуба, на которую ушли остатки денег, полученных от не к ночи упомянутого господина Щелчкова.