Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

Каллаган Морли

Когда он поднялся с колен, она спросила:

— Ты прочел «Ave Maria», да?

— Да, мама.

— Моя любимая молитва.

И тогда он обошел кровать, шагнул к окну, отодвинул штору и увидел Фоули и Кермана. Они ждали его, подпирая спинами фонарный столб, и то и дело поворачивали друг к другу головы. Ждали терпеливо, неотступно.

— Кого ты там увидел? — входя в комнату, спросил Дэнис.

— Я?

— Кто там?

— Никого… Никого, — ответил Кип, но он понял, что Дэнис встревожен. — Что с тобой? — сказал он и отошел

от окна.

Молодой священник, преклонив колена, снова зашептал отходную молитву. Губы его быстро шевелились. При слабом свете затененной газетой лампы черты его лица утратили резкость. Тихо журчащий голос на миг умолкал, и тогда он быстро облизывал языком губы. Кип беспокойно зашагал по комнате, но вскоре ему стало невыносимо слышать этот шепот, и он вышел в прихожую. Обернувшись, он взглянул на ноги священника — ступни под прямым углом к полу, пятки сдвинуты, носки широко расставлены. Подошвы башмаков почти новые. Священник невольно поворачивал голову всякий раз, когда Кип проходил мимо двери. По-видимому, он чувствовал, как Кип взбудоражен.

— Простите, — сказал он, — я стараюсь молиться.

— Видите, она умирает, да?

— Поэтому я молюсь.

— Так, может, чем скорее она умрет, тем для нее легче?

— Как вы сказали? Я не понял.

— Ясно, не поняли! — сказал Кип и тут же устыдился. — Простите, святой отец. Я здорово взвинчен. Мы с матерью были очень близки. А вы из наших краев?

— Из вашего церковного прихода.

— И все время тут жили? Никуда не уезжали?

— Никуда, — ответил священник. Он взглянул на Кипа, и глаза его заблестели. — А вы, наверно, всю страну объездили, — сказал он кротко. — Город за городом? Всегда в переездах, правда? — И в голосе его послышалась тоска. Голова склонилась набок, словно он о чем-то замечтался.

Кип спросил с удивлением:

— Вам нравятся большие города?

— Я часто мечтаю поездить, увидеть, как за окном поезда мчатся мимо просторы полей, леса. Но я и людскую толпу люблю, многолюдные улицы. Хотелось бы попасть в Нью-Йорк и чтоб передо мной бесконечно мелькали человеческие лица. Вы все это повидали, — сказал он. Четки повисли в его руке.

«Ба, да ему, может, как и мне, хочется чего-то будоражащего, какой-то перемены… — подумал Кип. — Вот ведь как странно».

— Вы не возражаете, если я опять начну молиться? — спросил священник.

— Молитесь, святой отец, прошу вас.

Потом к нему вышел Дэнис, печально вздохнул и сказал:

— Она скончалась.

Кип смотрел на мертвое лицо матери и думал о том, какой жалкой наградой за все неудачи и беды, выпавшие на ее долю, были краткие минуты радости в ее юные годы и в начале замужества. Она лежала с отвисшей челюстью, с открытым ртом. Охваченный страшной горечью, Кип отвернулся. Он подошел к окну, чуть отодвинул штору: они все еще прогуливаются по тротуару, все еще ждут.

Смерть его матери для них выигрыш. Это толкает его к ним. Они все время оборачиваются: следят

за его тенью в окне, мысленно приманивают, ведут с ним поединок. «Вот как все сошлось одно к одному в этот вечер, — мысленно говорил он с отчаянием, глядя на мертвое лицо матери. — Мама, я думал подле тебя найти опору, но я себя обманывал. То, что живет во мне, я принес с собой. Они ждут за порогом. Хорошо, что ты ушла, мама. Я был с тобой лишь наполовину. Я все время бродил с ними, там, на улице».

— Что с тобой, Кип? — окликнул его Дэнис.

— Ничего, — прошептал он, но лицо его застыло от ужаса. Вся его жизнь за этот год представилась ему ездой в поезде. В мозгу мелькали памятные полустанки. Тюрьма — там он сел на этот поезд, затем гостиница — то была станция, где он сделал пересадку и на другом поезде помчался дальше, мимо ярких, волнующих мест, до остановки — встречи с судьей Фордом. «Здесь вам надо пересесть. Все по местам». — «Я потерял билет… Куда идет этот поезд? Я ошибся, дайте сойти… Где следующая остановка? Я должен пересесть. Ну остановите же! Дайте гудок!» Поезд привез его сюда, к смертному одру матери. Конечная станция. И нужно сходить. Там, на улице, его ждут.

— Кончено, — сказал Кип. — Все кончено.

— Да, — сказал Дэнис. Но даже теперь, у ложа умершей матери, они не могли преодолеть странной скованности, застенчивости. — Я займусь всеми делами.

— Дэнис, перестань на меня так смотреть! — тихо сказал Кип.

— Ты очень возбужден.

— У меня неприятности. Я лишился работы.

— Да, это большой удар. — Дэнис зашагал из угла в угол, неуверенно, слегка робея, пытаясь найти путь к большей близости между ними, хотя прежде это никогда ему не удавалось. — Смерть мамы, потеря работы — все это сильно меняет твои планы?

— Не знаю.

— Если тебе нужны деньги…

— Что?

— Если ты собираешься уехать…

— Куда?

— Приходи, поговорим. Приходи сегодня же вечером, ладно, Кип?

— Приду, а сейчас меня ждут.

Он махнул рукой священнику, который укладывал свой маленький черный саквояж.

— Пока, — сказал он и ушел.

Фоули и Кермана на улице не было, и он решил, что они ушли. Но они прятались в тени, за другим столбом. Ждали, когда он подойдет.

— Потише, уголовник, не спеши, — добродушно окликнул его Фоули.

— Что? Уголовник? Другого слова у тебя нет?

Его обуяло неистовое желание закончить поединок, который он мысленно вел с Фоули у постели умирающей, и он в бешенстве рванул Фоули за плечо, притянул к себе его наглую смуглую физиономию, сшиб его с ног, повалил навзничь. Отвращение к житейской философии Фоули, нараставшее в душе Кипа вот уже десять лет, прорвалось наружу, требовало уничтожить Джо-Шепотка. Он придавил коленом его грудь. Свет фонаря упал на искаженное узенькое лицо, оскаленные черные гнилые зубы. Огромные руки Кипа вцепились ему в горло и стиснули так, что рот Фоули широко раскрылся.