Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу
Шрифт:
Когда он спустил туда ноги, они уперлись в вершину угольной кучи. Кусочек угля медленно покатился вниз, и он замер, затаил дыхание. Потом, пригнув голову, прикрыл окно, запер его на задвижку и очутился в сыром, пахнущем плесенью сумраке. Его тяжелое тело потихоньку плавно соскальзывало с угольной кучи. Наверху в доме слышались женские шаги, женский голос позвал детей, потом мать торопливо прошла в другую комнату. Если бы они сейчас спустились в подвал и увидели его на куче угля, скорчившегося, измученного, истекающего кровью, он бы сказал только: «Простите, мадам» — и так бы и остался лежать. Он съехал к самому углу и скорчился там, одним боком прижавшись к холодному цементу, и осторожно ворошил пальцами мягкий валлийский уголь. Потом он стал подгребать и сталкивать его себе на ногу, выгребать из-под спины и сыпать себе на ноги и на все тело. Справа, повыше, он выскреб дыру, куда в случае необходимости мог спрятать голову, а нависший край столкнуть, и его бы совсем засыпало. Когда он услышал топот, ему показалось — их там не менее полусотни. На всех соседних улицах
— Ага, видите, он тут был, вот следы крови!
Наверху хозяйка подбежала к заднему окошку, как раз над ним, громко спросила:
— Что случилось?
Кто-то выкрикнул:
— Нечего рисковать. Заметите негодяя — тут же стреляйте.
Преследователи остановились перед забором, на минутку затихли, но вот опять завопили во все горло, перелезли через забор и схватили кровавый лоскут.
Но он завороженно вслушивался в голоса женщины и детей наверху. Похоже было, там узнали нечто такое, что их всех потрясло. Женщина кинулась к телефону и долго с жаром с кем-то говорила. По радио низкий четкий голос торопливо передавал новости. По всему городу уже разнеслась весть: «Да, он убил полисмена». И люди переглядываются, не веря собственным ушам, в ужасе повторяют: «Да, убил полисмена. Кип Кейли. Не может быть! Кип Кейли! Какой ужас. Нет, я просто в ужасе. Погодите, послушайте, может, это неправда? Может, это кто-то другой. Он такого не мог сделать. Я не знаю, что сказать, я просто в ужасе». И по всему городу, в каждом доме женщины всполошились, как та, наверху, и говорят то же самое, что и она, переживая событие как глубокое личное оскорбление.
Он понимал это, и рыдание сдавило ему горло. Он все лежал в темноте, одеревеневший, застывший, до половины засыпанный углем, из раны его текла кровь, и лихорадочное возбуждение, не дававшее его сердцу остановиться, ослаблялось звуками голосов в доме.
«Да, мадам, я застрелил полисмена, — шепотом отвечал он тем, кто шагали наверху. — Только все было по-другому. Не так, как вы думаете. Меня прорвало. Этому суждено было прорваться. Несколько месяцев оно назревало, чтобы прорваться однажды, как предвидел судья Форд. Но я рад, что все было совсем не так, как предсказывал судья. Не слушайте его. Он вас обманывает. Он будет разглагольствовать об охране закона и порядка, но лучше спуститесь сюда и послушайте меня».
Он хотел сказать женщине наверху, что не ради Фоули это сделал. Даже видя искаженное предсмертной судорогой лицо Джо, он понимал, что Джо-Шепоток — это зло. Но суть была не в этом. По всему городу рыщут они теперь, иуды. С яростной ненавистью полиция искажает подробности происшествия. И трудовой люд останавливает полисменов, предлагая помощь. «Вы с ним не церемоньтесь. Бейте наповал. Жаль, я без оружия, а то бы сам всадил пулю в эту мразь». Мальчишки-газетчики на всех углах выкрикивают: «Кип Кейли убил полисмена!» Люди хватают газеты, читают и опускают дрожащие руки. На их лицах тревога, кучками они сходятся на углах. От потрясения они поначалу подавленно молчат, ведь от них уходит вера в добро, гаснет искорка надежды на то, что человек может измениться к лучшему, той надежды, которую они робко таили в душе. «Послушайте, я и забыл о нем, об этом Кейли. Так ведь ему прямо-таки вручили ключи от города. Все ему дали, чего хотел». Это всеобщее скорбное немое недоумение жителей города, их печаль надрывали ему сердце. Но всем станет легче, когда они опомнятся после удара и захотят отмщения. «Надо думать, его живо разыщут и вздернут, — говорят они. — Я и сам бы его охотно застрелил. Пошли тоже поищем. Да я приплачу, лишь бы дали пулю в него пустить». И в газетах пишут, что такие настроения похвальны.
Вся его ненависть иссякла. Он знал, что она иссякнет, так же как и в тот раз, когда бросился душить Фоули. И больше ему не на что было опереться. Одиночество мучило его сильнее страха. Бессильно мотая головой, он плакал. Тела своего он не чувствовал. Он устал бесконечно. Тьма вокруг него сгустилась. Он потерял сознание.
Когда он очнулся, в угольном подвале стало светлей. Алое летнее солнце клонилось к закату. Длинный луч золотился в проходе между домами, проник в подвал, световым пятном лег на цементную стену. Наверху еще слышались шаги. Но теперь вместе с легкими быстрыми шагами женщины и перестуком детской беготни прозвучала твердая неторопливая поступь мужчины, который прошел в соседнюю комнату, вернулся обратно, и потом стало тихо. Должно быть, пришел домой с работы муж и уютно отдыхает в любимом кресле, а на колени к нему забрался кто-то из ребятишек. Эти домашние звуки оживили Кипа. То была чудесная гармония невидимой постороннему глазу жизни человека в своем доме, среди своих детей — он вслушивался в нее, хотел слышать ее еще и еще. Он мечтал об этих звуках по ночам в тюремной камере, в них как бы воплощалось его представление о свободе в родном городе. В сумраке подвала на стене играл солнечный блик. Теперь он поднялся повыше и горел ярче. Это было почти пылающее алое пятно. Кип все смотрел на него, и вдруг его охватило, как бывало прежде, отчаянное порывистое желание: пусть это пятнышко света не гаснет. Этот свет и звуки наверху вызвали в памяти комнату Джулии и то, как он Джулию обидел и оставил в слезах. Теперь он жаждал дать ей знать, что умирает без ненависти в душе. Перед лицом неизбежной смерти воспоминание о Джулии было для него светлой, живой частью его существа. С необычайной ясностью он понимал, каким бесценным было то, что она дарила ему, где бы они ни были — на улице, в ресторане, на скачках, в объятиях ли друг у друга, — это было
— Господи, спаси и помилуй!
— Не бойтесь, — сказал он, но она опрокинула стул, с криком вбежала в дом:
— Огромный негр вышел с заднего двора!
Уже невдалеке виднелось темное здание школы и школьный двор. За ним, на следующей улице живет Джулия. Пошатываясь, он прошел через двор и укрылся в тени школьного здания и дошел до другой его стороны. Теперь перед ним простирался двор, где обычно после занятий на солнышке играли дети. Вот освещенный гараж, вот фонтан, на улице неторопливые прохожие, и вот свет в окне Джулии. А школьный двор залит сиянием летней луны. От струящегося фонтана тянет прохладой. Возле него трое подростков на велосипедах. Они о чем-то разговаривают звонкими молодыми голосами.
Охвативший его порыв дал ему вновь почувствовать себя большим, могучим.
«Я дойду, — шептал он, — непременно дойду».
И, не отрывая глаз от светлого окна Джулии, окрыленный ощущением свободы и силы, которые обрел в воспоминаниях обо всем, что было между ними, он шагнул из спасительного укрытия. Шатаясь, двинулся он через двор. Ребята у фонтана закричали. Кип миновал их, спотыкаясь, ничего не слыша, движимый единым порывом. Он дышал часто, тяжело, как дышит усталая собака. С угла к нему кинулась кучка мужчин. Они что-то кричали. Из машин выскакивали какие-то люди. Все это мелькало, вертелось у него в сознании, но он ринулся напролом, на миг застыл, покачнулся. Спину ожгло огнем. Он споткнулся как от подножки. Так, будто у него отнялось бедро. Но высокий смысл его цели, его неодолимый порыв помогли ему добраться до двери, придали силы доползти до середины лестницы. Он подтягивал себя, задыхаясь, запрокинув голову, напрягаясь всем нутром в отчаянной попытке добраться до верха лестницы прежде, чем потеряет сознание.
Наверху кто-то бежал по коридору. Он услышал отчаянный крик Джулии. Она уже показалась на площадке, за спиной ее стоял священник. Кип жадно кивал им обоим, будто хотел что-то объяснить.
— Кип! Кип! Боже мой! Кип! — Должно быть, она застыла в ужасе, увидев его черное потное лицо.
Но он не различал ничего, кроме ее лица, смуглого, тонкого, с прекрасным ртом, всегда таким живым.
— Джулия! — звал он. Снизу в него стреляли. — Джулия! — Он поднялся на коленях, качнулся, словно огромный раненый медведь, все еще кивая ей. — Джулия! — выдохнул он, медленно, на коленях взбираясь выше.
Она закричала полицейским внизу:
— Не стреляйте! Вы его убьете!
Но они продолжали стрелять, и она снова закричала, сбежала по ступенькам, кинулась к нему, прикрыла от пуль своим маленьким телом, крепко обхватила руками. Но руки ее словно обессилели и тотчас судорожно сжались.
— Кип, Кип, дорогой мой!
Теперь ему казалось, она просто сидит рядом. И крики стихли.
— Видишь, — еле выговорил он, — я дошел.
Но ей сдавило горло.
— Я… я ранена, — прошептала она.
— Джулия, девочка. — Рука его вцепилась в ее плечо. Она сидела прямо, и ее юное бледное лицо было по-детски, необычайно удивленным. Она схватилась за грудь, склонилась к нему. — Джулия, я только хотел сказать тебе…
— Я знаю и так.
— Все было твоим, Джулия. Все могло быть нашим.
— Кип… я… я принесла тебе смерть.
— Слышишь, я хотел… сказать тебе, — отчаянно, с трудом выталкивал он слова. — Ты принесла мне жизнь.
Рука Джулии сжалась на его предплечье. Она не могла говорить, но старалась ему улыбнуться. Он знал, что она умирает. Но он успел обрести с ней покой. Они были вместе. Покой, который они обрели, дал им все, о чем они мечтали. Она упала ему на грудь. Он чувствовал легкий груз ее нежного молодого тела. Знал, что их мечта еще живет в ней. Джулия умирает, а их мечта о счастье все растет и растет. И вырастает такой огромной, что превращается в смерть. Потеряв сознание, он упал на спину и медленно соскальзывал со ступеньки на ступеньку, снова отдавая себя неподвижной кучке людей, которые набились в парадное позади полицейских.