Радуга (сборник)
Шрифт:
— Ну и катавасия, — говорит чернобородый. — Бедные люди!
И уходит, качая головой.
Четверо оставшихся ничего не говорят. Они уже привыкли к доносящемуся издалека грохоту и к тому, что у бородатого вырываются слова сострадания. Ибо этот барак и деревянные столы находятся не у моря, а в самом сердце Франции. Гряда холмов на западе называется Копским лесом, а долина лежит на подступе к Вердену. Далекий гром — это гул снарядов, взрывы артиллерийского боя вокруг Дуомона. С конца февраля колонны немецких войск катятся на Верден. Вот почему пятеро одинаково одетых людей носят смешную полевую бескозырку с черно-бело-красной или черно-белой кокардой; это солдаты-нестроевики, землекопы, и все они уже пятнадцать месяцев несут здесь службу без надежды на продвижение или на смену. Они прикомандированы к тяжелой артиллерии, строят батареи, прокладывают дороги, грузят боеприпасы.
А наборщик Паль и в самом деле проиграл. Карл Лебейде при поддержке молчаливого пекаря Шамеса выманил у него тузы, а сам держал про запас двух валетов. Это стоит Палю нескольких пфеннигов из скудного «жалованья». Беспечно переносить проигрыш он не умеет. И вот он сидит, широкий и малорослый, почти горбатый, со сплюснутым, в морщинах носом, и, вместо того чтобы тасовать карты, бранит чернобородого, этого болельщика (этого еврея, думает он, но не говорит вслух), принесшего ему несчастье.
— Долой болельщиков, — говорит Паль, и приятели смеются над сварливым парнем.
— Что ж тут плохого? — вставляет батрак Пршигула. — Я ведь тоже болельщик.
Но Паль, которого царапнуло чувство стыда за свою невысказанную мысль, находит и такие мотивы, которых он не стыдится. Нет, говорит он, Пршигула тут ни при чем. Он дурень, а дурни, как известно, приносят счастье. Ну, а Бертин бородат и болтлив, как школьный учитель, а вот такие и спугивают удачу. Но Карл Лебейде, большой приятель Паля, по особым причинам весьма его уважающий, видит его насквозь. Конечно, образованные люди приносят несчастье, поправляет он Паля, но евреи, как известно, приносят счастье, и поэтому, думается, что-то другое оказало плохое влияние на палевский «гранд».
— А в конце концов, — говорит Лебейде, дружески толкая в бок Пршигулу, — козлом отпущения оказался ты.
Паль перетасовал карты и сдал их. Шамесу так повезло, что он с нетерпением ждет игры. Тем более, что начатый разговор ему не по душе. С Бертином его связывает общее происхождение и религия, а с Пршигулой — работа и дружба. Шамес — верный защитник Пршигулы, а Пршигула неизменно веселый помощник Шамеса. Шамес — превосходный рабочий, большой умелец, физически сильный человек; но из-за плоскостопия он кажется неуклюжим, обувь его — самого большого размера во всей роте. По сравнению с ним Пршигула быстр, как гончая; если бы не он, Шамес всегда получал бы последним свой ужин, письма и табачный паек. Они друг друга дополняют, друг друга поддразнивают и друг друга поддерживают; такие разные, они все же являют собой пример непритязательной дружбы. Шамес заявляет, что когда его партнеры наконец перестанут чесать языки, то и у него найдется что сказать, и огромными пальцами торжественно выкладывает на стол свои карты: семерки, восьмерки, девятки, и среди них затесалась одинокая дама. Ибо игра в скат — справедливая игра, она дает тому, кто получил плохие карты, возможность выиграть.
Пршигула смотрит на Шамеса, разинув от удивления рот. Вот так штука, думает он; это думают все, и с наибольшим удовольствием — сам «виновник». Он торжествует и барабанит пальцами по своим картам, как по клавишам рояля, а Пршигуле приходит на ум, что эти волосатые руки умеют браться и за трудное дело, когда это нужно. Ах, он не знает, как ему понадобится их помощь в один прекрасный день, — и все же они не спасут его. Ибо из этих пяти человек батраку Пршигуле, у которого так медленно ворочаются мозги, суждено умереть первому.
А случилось это через много месяцев после описанной нами партии в скат, в страшную позднюю осень, между двумя контрударами французов, когда назревало поражение Германии. В эту пору с убийственной силой ощущался недостаток в средствах передвижения по ужасающе изрытой местности, затопленной проливными дождями. Ах, эти дожди в мрачные месяцы — октябрь и ноябрь! Плащ-палатка, которую солдаты накидывали поверх шинели, превращалась в мокрую тряпку, промокала и шинель, ледяная струйка ползла под рукав, намокал и мундир, и только тиковая куртка задерживала влагу, под курткой была еще шерстяная фуфайка, а под ней — рубашка. В таком виде, стесненные в движениях и мрачные, идут нестроевики колоннами и отрядами, идут по ночам на фронт, в самое пекло, прокладывать там узкоколейки для тяжелых орудий, заменять разрушенные подъездные пути новыми рельсами. Еще ночью покидают они свои бараки, хлебают черное горькое пойло, которое именуется у них «пот негра», жуют сухой хлеб, чуточку смазанный морковным повидлом или каким-нибудь суррогатом сала, прибереженным с вечера, и затем, опираясь на палки, завязав уши платками, отправляются в путь. Маленькая речка Тент вышла из берегов и затопила низину, лежащую между хребтом Романь и Тильским лесом; до Азанна они идут по железнодорожной насыпи, и уже этот путь достаточно труден, а затем еще целый час, если не больше, шагают по шпалам, и подошвы у них здорово горят, уж будьте уверены. А по ту сторону Азанна надо смотреть в оба — сюда уже достигает француз своими длинноствольными, а ему не жалко развалить еще часть Азанна, если одновременно ему удастся захватить тебя и тебе подобных. Ибо немецких агрессоров здесь знают с 1792 года, с тех пор этот край четырежды опустошался войной, француз снова и снова его восстанавливал, он и в пятый раз поднимет его из пепла, лишь бы удалось прогнать страшного соседа, пришедшего с того берега Рейна. А уж на это француз не пожалеет никаких издержек.
Молча, гуськом, дрожа от холода, на колючем утреннем воздухе маасских холмов человек тридцать нестроевых солдат шагают позади низкорослого фельдфебеля Якобса, который ведет их сегодня на место работы, на болотистое поле у высоты триста десять. Там уже тревожиться не о чем — разве о том, что оторвались набойки или подметки во время марша по каменистой железнодорожной насыпи. Но пока дойдешь, тебя, дружок, еще шестьдесят раз в час могут укокошить.
Команда триста десять состоит сплошь из надежных людей, которые не увиливают от работы, усердно режут и вяжут фашины — пучки прутьев, чтобы загатить мягкое болото и укрепить на них шпалы для узкоколейки. И все же фельдфебель наказывает особо благонадежному землекопу Бертину, последнему в ряду, позаботиться, чтобы никто не отстал, не исчез в развалинах Гремильи. Южная окраина деревни и подступы к ней хорошо простреливаются. Каждое утро француз дает залпы по Гремильи, ведь здесь должен пройти всякий, кто хочет попасть на батареи этого участка, будь то с боеприпасами или довольствием, с почтой или строительным лесом. Поэтому здесь имеется блиндаж с санитарами и врачами.
Ночь только-только кончилась; бледный свет, тишина. В команде мы можем увидеть наших знакомцев, тех, что в веселые вешние дни увлекались игрой в скат. Впереди, уже где-то далеко в поле, рядом с фельдфебелем Якобсом торопливо шагают Паль и Лебейде — они считают, что снаряды редко попадают в передних. В хвосте растянувшейся вереницы идут Шамес и Пршигула и последним — Бертин. Он заметил, что крестьянин Вильгельм Шульц затерялся среди развалин, вероятно затем, чтобы справить нужду. Шульц — владелец небольшого крестьянского двора, его постоянно мучает мысль, что он лишится его, если погибнет. Шульц откровенно сознается, что трусит. В первое время, когда шло летнее наступление на Фосский лес и дьявол-француз сыпал гранатами на пути Шульца, ему приходилось часто снимать штаны. Теперь-то Шульц попривык, но, когда солдаты после работы смеются над трусоватым парнем, он спокойно посасывает свою короткую трубочку и, нисколько не обижаясь, замечает:
— У кого ни кола ни двора, тому, очень просто, и море по колено.
— Эй, старина, где ты там! — зовет Бертин, нервно переступая с ноги на ногу: в воздухе уже что-то чувствуется. Он еще не стрелял, но ведь он палит каждое утро.
Нужно скорее пройти эту часть дороги.
Бертин перепрыгивает через канаву, полузасыпанную обломками камней, чуть не наступив на хвост крысе, и тяжелыми шагами, опираясь на палку, идет по направлению к выжженной дырявой каменной коробке — некогда она называлась домом и давала приют людям.
— Да пошевеливайся, приятель, — кричит он Шульцу, который возится со своими пуговицами.
Но тот бормочет, что скорее скорого не сделаешь, а тут еще на нем семьдесят одежек… В это мгновение раздается взрыв. Бертин и Шульц уже плашмя лежат в болоте, на камнях, снаряд взорвался в каких-нибудь пятидесяти, а может быть, и двадцати пяти метрах от них. Багровый отблеск трепещет на развалинах. Слышится крик, переходящий в визг, топот. И тут же — второй взрыв. Жужжа и гудя, летят вокруг куски кирпича и дерева — и опять наступает тишина. Кто-то зовет, кто-то куда-то мчится. Бертин предоставляет Шульца самому себе и бежит по дороге мимо блиндажа. Скорее бы уйти отсюда. И тут, за селом, происходит встреча.