Радуга

Стоун Кэтрин

— Эпизод, показанный вечером в четверг, был заключительным в этом сезоне, снятым специально, чтобы поддержать напряжение и интерес у зрителя, — смущенно пробормотала Алекса, потрясенная тем, что Стерлинг, у которого вся неделя расписана по минутам, удосужился посмотреть ее фильм. — Весенний и летний повторы начнутся на следующей неделе.

— Значит, я вынужден ждать до самой середины сентября, чтобы узнать, спасется ли Стефани Винслоу из пламени?

— Да. Хотя тебе удалось вырвать шесть миллионов именно для того, чтобы она выжила, — еще раз поблагодарила Алекса и тут же поддразнила

Джеймса:

— Конечно, если бы ты был моим агентом, тебе разрешалось бы читать предварительный сценарий и даже присутствовать на закрытых съемках в июле.

— Я не собираюсь становиться твоим агентом: хочу просто наслаждаться твоей игрой вместе со всем миром. Кроме того, — тихо добавил он, — не хочу рисковать и нарываться на споры с тобой из-за разных взглядов на работу артиста.

— Ого! Ну и амбиции у адвоката!

Они оба улыбнулись, и Джеймс после нескольких минут молчания спросил:

— А как обстоят дела с твоим спектаклем?

— Критикам и зрителям нравится, но я до сих пор не могу понять, какой дьявол дернул меня согласиться играть Джульетту? Я чувствую себя просто мошенницей.

— Почему?

— Почему? Умереть из-за любви! Moi [6] ?

— Александра, кажется, мне послышался некоторый цинизм при слове «любовь»?

— Конечно! И не некоторый. Джеймс, только не говори мне о том, что ты неисправимый романтик, — съязвила Алекса, убежденная в том, что такой человек, как Джеймс Стерлинг, не верит в романтические чувства.

6

Я? (фр.)

— Я позволяю себе быть скептиком, но ни в коем случае не циником.

— То есть?

Джеймс колебался с ответом, пытаясь понять, насколько можно открыться. Но ведь он сам хотел узнать об Алексе правду, скрывающуюся за блеском ее славы, поэтому справедливо было бы и ей надеяться на откровенность Джеймса. Да… даже несмотря на то что откровенность в данном случае может прозвучать скорее как «прощай», чем «здравствуй». Собственно говоря, об этом он всегда — ласково, с извиняющейся интонацией — говорил своим возлюбленным, прежде чем распрощаться с ними.

— То есть я, вероятно, не создан для всепоглощающей любви. В моей жизни уже есть две страсти — работа и яхта, и я вполне счастлив. — Увидев в глазах Алексы восторг, а вовсе не разочарование, как ожидал, Джеймс понял: говоря о своей фальши в исполнении роли Джульетты, она была искренна, а не пыталась этой хитрой уловкой вытянуть из Джеймса его мнение о романтической любви. — В отличие от тебя я действительно верю в такую любовь, как у Ромео и Джульетты. Я лишь скептически отношусь к тому, что подобная любовь может случиться со мной.

— Знаешь, а у тебя ведь репутация сердцееда, — тихо констатировала Алекса.

— Я никогда не ставил себе подобной задачи.

— Конечно, — спокойно согласилась она. — Просто женщины от тебя ждали слишком многого. Они ждали более того, что ты мог им дать.

«Ну нет, — подумал Джеймс. — Мои любовницы никогда не ждали более того, что

я мог им дать, — скорее уже более того, что я хотел дать». Для него же это было лишь вопросом выбора. Джеймс был доволен своей жизнью — свободной и независимой, ведь он пока не встретил ту, кому хотел бы посвятить свое время, энергию и чувства, рожденные истинной любовью. Но подобный выбор не относился к Алексе. К такому решению пришел Джеймс, услышав в ее словах понимание. Любовники Алексы, видимо, тоже ожидали от нее более того, что она могла им дать. Но что это значит? Ради всего святого, почему такая обаятельная женщина уверена, будто с ней что-то не так и ей не хватает чего-то главного? Что сдерживает ее способность любить?

«Инвернесс» — гласила надпись, выбитая старинными английскими буквами на одной из двух каменных колонн при въезде в имение, раскинувшееся на восемнадцати акрах. Джеймс свернул с освещенной солнцем проселочной дороги на гравийную, в тень сосен. Через четверть мили сплошная зеленая стена леса, скрывающая частные владения от посторонних взоров, вдруг оборвалась, и перед ними предстали огромные ухоженные лужайки и сады. Вдали, на отвесном берегу, с которого открывался великолепный вид на Чесапикский залив, стоял дом.

— А твои родители сейчас здесь?

— Нет, они в Париже. Мой отец — посол США во Франции.

— Ого! — Алекса изумленно качнула головой. — А мать?

— Врач, акушер-гинеколог.

— Она работает в Париже?

— Нет. Мама оставила практику еще до того, как отец стал послом, четыре года назад, в день своего семидесятилетия.

— Так она родила тебя в сорок лет?

— Да. Мне кажется, мама была лидером феминисток в восьмидесятые. Она была единственной женщиной в медицинской школе «Джон Хопкинс» и одной из первых женщин, получивших звание профессора в своем министерстве здравоохранения. Им с отцом было по тридцать девять лет, когда они встретились. Оба полностью посвятили себя карьере и совершенно не планировали супружескую жизнь, но…

— Два скептика были застигнуты врасплох?

— Возможно, — улыбнулся Джеймс. — Как бы там ни было, они поженились, а через год на свет появился я.

— Еще одна неожиданность?

— Я так не считаю. Раз я родился, значит, был желанным ребенком.

Услышав в голосе Джеймса неожиданную сентиментальность, Алекса отвела взгляд. Как нежно и безгранично любит этот мужчина своих родителей!

— Ты часто с ними видишься?

— Да. По работе мне приходится нередко бывать в Европе; кроме того, отец и мать, как и все истинные парижане, в августе покидают Париж. Только едут они не на Лазурный берег, а сюда, в Инвернесс.

Джеймс провел Алексу по дому, завершив экскурсию в огромной комнате, из которой открывался вид на цветник с недавно высаженными розами. Выйдя в сад через террасу, Алекса опустилась на колени в мягкую траву рядом с клумбой, над которой уже потрудились заботливые руки опытных садовников.

— Это действительно полезно, — заключила Алекса и встала, хорошо запомнив длину и диаметр стеблей, а также угол и место среза над новыми бутонами.

— Я рад. Так ты горишь от нетерпения заняться своими розами?