Радуга
Шрифт:
Это длилось всего лишь мгновение, но шестилетней Алексе оно показалось вечностью, которую ей никогда не забыть и повторение которой не дай Бог ей пережить снова. В то солнечное утро золотая радость, жившая в детской душе Алексы, безнадежно потускнела. Девочка резко изменилась, став не только осторожной и предусмотрительной, но и одаренной актрисой: это амплуа она приобрела в тот же день, смело сыграв сценку «Грозовые облака улетучились».
Алекса снова будет солнечной и очаровательной — всегда, потому что отчаянно нуждалась в том, что раньше принадлежало только ей, — в любви
Алекса сияла так же ярко, как и прежде, только теперь сияние это было не изнутри, а искусственным. И было оно подобно так хорошо впоследствии знакомому Алексе ослепительному свету театральных юпитеров, за которым лишь иногда можно увидеть мелькавшие в кромешной темноте зрительного зала мимолетные видения-. Алекса не допускала никаких мимолетных видений в темные уголки своего юного сердца, но прекрасно знала, что в нем таятся сбивающие с пути истинного монстры, над которыми она не имела власти, — ревность, жестокость и ненависть.
Ненависть к Кэтрин она испытала сразу же, как только увидела сестренку. Они росли, и росла эта ненависть. Кэтрин была идеальна… идеальна, а Алекса слишком хорошо знала свои скрываемые от всех пороки.
Даже будучи крошечным младенцем, Кэтрин никогда не плакала, а лишь улыбалась чарующей улыбкой Моиы Лизы. А величайшим наслаждением для нее, открытым задолго до того, как Кэт начала ходить и говорить, было сидеть на коленях у Александра, когда тот играл на рояле: огромными синими глазенками Кэт зачарованно и не отрываясь следила за бегом отцовских пальцев по клавишам. Малышка была загипнотизирована звуками музыки, так обожаемой родителями, но совершенно не волновавшей старшую сестру.
Алекса была слишком активна, чтобы просто сидеть и слушать, а потому неизменно предпочитала занятию музыкой танцы, забавы и представления. Но Кэтрин, замечательная Кэтрин могла спокойно и с наслаждением слушать музыку вечно.
— Я тебя ненавижу, — шипела Алекса своей маленькой сестре.
Несмотря на то что Кэтрин была еще слишком мала, чтобы понимать значение слов, темное чудовище в душе Алексы заставляло ее шептать их снова и снова, словно зловещее заклинание. Жестокие слова не вызывали у Кэтрин никакой реакции, а старшей сестре были необходимы доказательства того, что этот ребенок не идеален. Если бы только ей удалось заставить Кэтрин заплакать…
Восьмилетняя Алекса сначала ущипнула себя и убедилась, что это больно и может заставить заплакать ее саму н уж тем более вызовет слезы боли у двухлетней малышки. Но когда ее пальцы впились в мягкую ладошку Кэтрин, ее невинные сапфировые глаза остались сухими, только удивленно расширились, как бы смущаясь того, что делает ее старшая сестра. А потом взгляд малышки смягчился и в нем появилось нечто еще более страшное для Алексы… прощение.
С этого дня Алекса просто перестала замечать Кэтрин, словно младшая сестра не существовала вовсе.
Кэтрин Александре Тейлор было три года, когда она впервые прикоснулась своими маленькими пальчиками к клавишам отцовского рояля. И с этого самого мгновения она заиграла; и с этого первого момента сложность того,
Она оказалась столь же одаренной, сколь и ее старшая сестра. Но в отличие от Алексы, выступавшей ради одобрения и восхищения зрителей, Кэт играла просто ради того, чтобы поделиться со всеми своим поразительным даром, за который она была благодарна и которому поражалась не менее своих слушателей. Пианистка выступала без нервного волнения даже на конкурсах, счастливо растворяясь в магической красоте музыки. Кэт играла, чтобы делиться, а не побеждать, и, может быть, именно поэтому с самого начала почти всегда побеждала.
Необыкновенный талант девочки стал причиной необыкновенного предложения, сделанного ее семье: всемирно известная Далласская консерватория изъявила желание видеть двенадцатилетнюю Кэтрин своей ученицей. Все расходы, включая оплату жилья для всей семьи, брала на себя консерватория, и Александр, единственный учитель музыки своей дочери, приглашался для участия в ее дальнейшем обучении, так же как и других студентов консерватории. Восемнадцатилетней же Алексе последний класс средней школы предлагалось окончить в престижной «Баллинджер Академии».
Алекса приняла весть о переезде с большим энтузиазмом. Она не страдала ностальгией по Топике, как и не сожалела по поводу разлуки с многолетними друзьями, которые для Алексы всегда были лишь группой обожателей. Дружеские узы не приковывали Алексу к Топике, и ей было все равно, где в очередной раз бросить свой вызов толпе.
Здесь она уже получила все, что только можно было взять, — обожание учителей и одноклассников… любого парня, на которого только положила глаз… главные роли во всех школьных спектаклях…
Энтузиазм Алексы никак не разделяло семейство Тейлоров. Конечно, славно, что Кэтрин будет учиться в консерватории, и переезд этот вовсе не на века. Поскольку жилье предоставлялось за счет консерватории, Тейлорам не было необходимости продавать свой небольшой фермерский домик. В Топику они могли вернуться когда только пожелают.
Алекса решила для себя, что в элитарной «Баллинджер» сыграет роль вальяжной девчонки из Малибу — дикой дочери знаменитого киномагната, сославшего свое чадо в особую школу для богатых и привилегированных за некий дерзкий и, несомненно, пикантный проступок, рассказывать о котором было строго-настрого запрещено. Алекса создала себе новый образ, потому что была актрисой и потому что так было спокойнее — никогда не быть настоящей Алексой, а вовсе не потому, что стыдилась своего происхождения.
Да, Алекса стыдилась, но только себя самой, и никогда, ни на мгновение не стеснялась ни своих родителей, ни своего скромного воспитания. Мать и отца Алекса любила от всего сердца. Это она разочаровывала их, а никак не наоборот. Да и кто мог осудить Джейн и Александра Тейлоров за их обожание вечно замечательной Кэтрин?
Алекса гордилась своими одаренными отцом-музыкантом и матерью-художницей, и для нее не имело никакого значения то, что они были небогаты. Алекса гордилась родителями, а не стыдилась их.