Рагнарёк
Шрифт:
По Древу морскому ползали улитки и водяные слизни, скребли его игольчатыми язычками-радулами, соскребали крупицы жизни. Там, где наверху густо ветвился таллом, приросли к нему губки. Они всасывали воду вместе со всякой мелочью и гнали через себя: съедобное в пищу, остальное – вон. Актинии, прилепясь к водорослям, открывали и закрывали мясистые, бахромчатые рты. Тут же обедали создания панцирные и клешнястые: креветки, омары с шипами на броне, звездчатые змеехвостки, перистые морские лилии. Перекатывались шариками, жуя на ходу, морские ежи. А сколько было разных крабов! Фарфоровый и каменный, песчаный и сухопутный, стригун и плавунец, волосатый, лягушачий, длинноглазый. И у каждого были свои владения.
В изобилии водились тут морские огурцы, бокоплавы, мидии, морские желуди, бочоночники и верткие щетинистые черви. Все они поедали Древо, все кормили
В подводных чащобах бессчетные существа качались в воде, скользили и реяли, охотились и от охотников прятались. Тут рыбья плоть подделывалась под водоросль: рыба-черт, укутанная плавучими зелеными вуалями, становилась похожа на саргасс. Другая рыба, голомянка-лира, за страхолюдие прозванная драконом, висела в воде среди шалей и знамен – ни дать, ни взять безвредный карраген, потрепанный морем. А еще были рыбы великанские, с плоскими телами-лезвиями: у них чешуя на гибких боках преломляла свет, прошедший сквозь воду, и они меняли цвета, оставаясь тенями, таящимися в тени.
Морское Древо стояло среди подводных кущ. Пузырчатые водоросли разворачивали свои непомерные полотнища рядом с морским виноградом, морским салатом и морским мхом. Тут же рос чертов фартук и зеленые плошки на тонких ножках, которые называют еще «русалкин кубок». Мимо плыли стаи больших и малых рыб. Тугими кольцами кружили полчища сельдей, серебряными табунами проносился тунец. Свершал свое долгое странствие лосось всех мастей: чавыча, кижуч, нерка, горбуша, кета и сима. Среди водорослей паслись зеленые черепахи. Рыскали обтекаемые, гладкие акулы, и было их множество: акула-лисица и акула-собака, ночная акула, леопардовая, песчаная, а еще ламна, мако и галеус. Акулы – хищницы из хищниц, охотницы на охотников.
Кашалоты выдирали из темных глубин гигантских кальмаров, голубые киты пластинами в непомерном рту отцеживали планктон. Как и у Ясеня земного, у морского Древа в кроне селились всевозможные создания. Морские выдры устраивали в ветвях колыбельки и качались в них, деловито вертя в хищных лапках морских ежей и разную панцирную мелюзгу. Дельфины плясали и пели, щелкали и свистали. Морские птицы, ныряя, стрелами пробивали морскую гладь. Солнце и луна то тянули воду к себе, то отпускали. Волны всползали на гладкий песок, устремлялись в узкие фьорды, разлетались о скалы бело-кружевной пеной, бежали гладкими высокими валами, блуждали в рукавах речных дельт.
Морское Древо крепко цеплялось за склон подводной горы на самой глубине, куда едва достигает слабый свет солнца и луны. Но были те, кто таился еще глубже: порождения мрака, чьи плоские тела, чьи головы, шиповатые или мясистые, освещались словно бы фонарями. Те, кто ловил добычу на леску из собственной плоти, чьи глаза в густой черноте горели огнем.
У подножья Мирового ясеня есть источник Урд с недвижной, холодной, черной водой. У подножья Морского древа темнеют каменные жерла, свистящие паром и плюющие лавой, уходящие к раскаленному сердцу земли. Тут тоже ползают в темноте черви и бледные креветки поблескивают стеклянистыми щупиками. И как норны сидят у источника и питают Древо, так Эгир и Ран сидят среди потоков, вихрящихся у подножья Рандрасиля. У Эгира – многострунная арфа и переливчатая раковина. Эгир играет песни, от которых киты и дельфины замирают, прислушиваясь к эху в гулких камерах своих черепов. Эти звуки, как масло, разлитое по воде, облекают ее покоем тусклым или блёстким: сверху глянешь – искрится, а с глубины – словно зеленое стекло над головой. Знает Эгир и другие песни. От них вскипают течения и волны встают языками высотой с сам Рандрасиль: стеклянисто-зеленая, базальтово-черная водяная громада замирает на бесконечный миг, а потом рушится, взбрасывая клочья пены и мириады пузырьков.
Ран, жена Эгира, играет огромной сетью, ловит в нее мертвых и умирающих созданий, что падают в густые придонные глубины. А иные говорят: не мертвых – а завороженных звуками, взмывающими со дна. Что делает она с костями, кожей и плотью, никто не знает. Ходит слух, что зарывает в песок, подкармливает тех, кто копошится еще ниже дна. И другой ходит слух: самых красивых – мерцающего кальмара, заплутавшую морскую змею, синеглазого морехода с ясным золотом волос и бирюзовой серьгой – оставляет Ран в садике своем среди водорослей для услады взора. А сама она такая, что стоит кому взглянуть, – ничего уж, кроме нее, не видит и никогда не вернется рассказать о ней.
Homo homini deus est [10]
для тоненькой девочки все так же тянулось военное время, и она размышляла: как что-то могло появиться из ничего? В истории, что рассказывали в каменной церкви, верховный дед, не терпевший маленьких выскочек, шесть упоительных дней провел, сотворяя все на свете: небо и море, солнце и луну, деревья и водоросли, а еще верблюда, коня, павлина, собаку, кошку, червяка… И всякая тварь радостно пела ему хвалу. Ангелы день-деньской только его и славили. Но потом дед сотворил себе новых любимцев -
10
Человек человеку бог (лат.)
людей, повелел им знать свое место и ни в коем случае не есть плод познания добра и зла. А они все-таки съели. Девочка прочла достаточно сказок и потому не сомневалась: в любой истории запрет на то и нужен, чтобы кто-то его нарушил. Адам и Ева обречены были съесть яблоко. Верховный дед вел нечестную игру и был весьма доволен собой. А девочке никто тут не был близок. Разве что змей. Он не просил о роли соблазнителя. Он просто хотел скользить и виться среди ветвей.
А что было в начале историй «Асгарда»?
В начале временне было в мирени песка, ни моря,земли еще не былои небосвода,бездна зияла,трава не росла [11] .У бездны было имя, и девочка все повторяла его: Гиннунгагап. Это было чудесное, упоительное слово.
Бездна была не вовсе бескрайней, ей положен был предел на севере и на юге. Холодный и сырой Нифльхейм лежал в ее северной оконечности – чертог туманов, откуда с ревом стремили двенадцать ледяных рек. К югу был Муспельхейм, где лютовал огонь и клубился дым. Вода несла туда айсберги из Нифльхейма, встречь им пыхал неистовый жар, и они таяли, исходя паром. И вот однажды в смятении паров и обжигающих брызг проступил человеческий облик. То был великан Имир, а иначе: Аургельмир, что значит «кипящая глина» или «каменный ревун». Говорили, что слеплен он из чистой белой глины – той самой, которой норны питали Иггдрасиль. Имир был огромен, он был всё или почти всё. Девочка представляла: вот он стоит, широко раскинув руки, расставив ноги. Все тело его лоснится, и почему-то нет лица на шишковатой голове…
11
Цитаты из Старшей Эдды здесь и далее приведены в переводе А.И. Корсуна, за исключением отдельно указанных случаев, когда текст в оригинале разнится с каноническими переводами Старшей и Младшей Эдды на английский и русский язык.
В бездне Гиннунгагап жила еще великанская корова Аудумла. Она лизала промерзшие соляные глыбы, и ее вымя наполнялось молоком. Этим молоком питался Имир. Девочка никак не могла это вообразить: слишком уж Имир был непомерен. На его теле почками набухала новая жизнь. Там, где левая рука примыкала к тулову, в ложбине подмышки родились у него инеем покрытые великаны-хримтурсы, мальчик и девочка. Потом ноги его перевились вместе, и явился в мир еще один мальчик. А корова все лизала горячим языком соль, и вот показались из-под соли сперва кудри, а потом и все тело спящего великана, покрытого инеем. То был Бури, и Бури в свой срок родил Бора, а тот нашел себе великаншу Бестлу (где? – дивилась девочка, у которой в голове было тесно от всех этих великанов). Бор и Бестла родили трех сыновей: Одина, Вили и Ве. Это были первые боги.