Рагу из лосося
Шрифт:
— Алик умер. Сегодня утром покончил с собой.
— О Господи… Ри… — у Димки подкосились ноги и он рухнул на стул, — но как же это… ты же его видела…
— Как и все остальные гости. Я задержалась потому, что попросила переписать мне стихотворение. Потом мы пили шампанское, разговаривали… Он закрыл за мной дверь…
— Как он это сделал?
— Яд.
— А откуда известно, что это самоубийство?
— Оставил предсмертную записку. Дима, меня просили приехать. Кроме меня, у Алика больше никого нет. Родители его умерли, а семьи никогда не было. Наверное, мне придется заняться его похоронами и…
— Я тебя отвезу, — Дима решительно поднялся с места, — в такой тяжелый момент я должен быть рядом с тобой. Успокойся. И ни о чем не думай. Мы должны ехать.
Свет отражался от белых плит пола морга. В первые минуты запах формальдегида бил в лицо. Но потом — были только белые плитки пола. И металлические закрытые стеллажи вместо стен. Всхлипнув, я уткнулась в плечо Димы. Он вздрогнул всем телом и отвернул лицо. Пожилой следователь поправил на носу очки:
— Это он? Ваш друг? Александр Вильский?
— Да, это он.
Он лежал на спине, закрытый до подбородка белой простыней. Так хотелось, отдернув простыню, потрясти его за плечо, пошутить, что он слишком любит поспать… Лицо его было белым, спокойным и удивленным. Словно он немного удивлялся тому, что смерть, вообще — то, довольно легкая вещь…
— Сейчас подпишем протокол, — сказал следователь, — и вы можете быть свободны. Понимаю — морг не самое приятное место.
— Когда можно будет забрать тело?
— Вы его будете забирать?
— Кто же еще? Других близких людей у него нет. Родственников тоже нет. У Алика никого нет, кроме меня. Значит, похоронить его должна именно я.
— Странные все-таки у вас были отношения… Извините, конечно…
— Очень странные. Наверное, поэтому Алика больше нет. Так когда я смогу его похоронить?
— Завтра, я думаю, сможете забрать тело. Сегодня все формальности будут закончены. Уголовное дело и открывать нечего — самоубийство очень чистая смерть.
Мы вышли из морга, сели в машину Димы и вернулись обратно в полицейский участок, где я подписала протокол опознания.
— Мне можно еще раз прочитать предсмертную записку? Чтобы запомнить…
— Пожалуйста…
Следователь положил передо мной листок бумаги, вырванный из тетрадки. Точно такой же, как тот, на котором он написал мне свое последнее стихотворение… косые мелкие буквы… знакомый до боли почерк моего друга…
Я вернула записку следователю. Он с интересом за мной наблюдал. На его лице отразилось что-то типа сожаления. Он даже сказал:
— Мне очень жаль.
Я не поверила. Я не верила, что кому-то может быть искренне жаль о том, что Алика больше нет. За всю дорогу домой мы с Димой не проронили больше ни слова. Только когда вошли в квартиру, он сказал:
— Ри, я должен попросить у тебя прощения. Я был не прав, когда злился из-за твоих отношений с Аликом.
— Да все это глупости, Дима. Ты был прав! Ты прекрасно знал, что он меня любит. И я знала об этом тоже. И просто издевалась все время. Но я ведь его не любила. И потому моей вины нет. Он сам так решил. Он сделал свой выбор. Алик всегда был сильным и мужественным человеком. Что же сделаешь, если он решил поступить так. Он ведь сам решил, правильно? Это было его право.
— Ты говоришь так, как будто тебе совершенно его не жаль! Ему же было всего 32 года!
— Дима, оставь. Не лезь в мою душу. Не надо.
— Тогда просто прости меня.
— Мне не за что тебя прощать.
Сев за телефон, я стала заниматься всем, только чтобы не думать: звонила знакомым Алика, занималась организацией похорон. Запустила в социальные сети сообщения о его смерти. Именно это позволило держать себя в руках и контролировать мысли. Знаешь, после этого я сумела прийти в себя настолько, чтобы написать тебе письмо. Я не могла не рассказать о моей боли. О том, что я поняла: как нужно беречь близких людей! Изо всех сил! Делать для них все, что угодно. Если нужно, даже драться за их жизнь. Береги себя, Славик. Береги Нину и маму. Я очень тебя люблю, братик! Прощай. Твоя Ри.
LIVEJOURNAL,
ДНЕВНИК РИ.
ЗАПИСЬ ДОБАВЛЕНА: 11 октября 2010.
Киреев явился ко мне в квартиру через день после похорон Алика. Димы, как всегда, не было. Вал. Евг. договорился об участии Димы в одном популярном ток — шоу и он уехал на съемки в Останкино прямо с утра. Лицо Кореева было черно (прямо как черная рубашка на нем) и не предвещало мне ничего хорошего. Прямо с порога он начал:
— По — настоящему я должен тебя арестовать!
— Уже меня? Не Диму? Знаешь, я слышала эту песню и раньше! Ничего нового ты мне не сказал.
— Слышала, да не понимала. Я серьезно мог бы тебя арестовать!
— Имей совесть, Киреев. У меня умер друг.
— Я в курсе. Читал сводку. Даже звонил в тот райотдел, чтобы разузнать о твоем участии в этом деле.
— Зря старался. Алик никак не был связан со смертью Сваранжи.
— Знаю. Пришибленный поэт покончил с собой.
— Никакой он не пришибленный!
— Ладно, не обижайся! Хороший, тепленький…
— Мерзавец!
— Ты у нас вообще девушка с трупами!
— Как это?
— Так! Где ступаешь ты, остаются одни трупы! Может, мне уже давно следует посадить тебя под замок?
— Что ты несешь?
— К сожалению, правду. А как ты думаешь, почему я к тебе пришел?
— Что?
Вместо ответа Киреев швырнул передо мной пачку фотографий. На всех (только в разных вариантах) было изображено одно. Я закрыла лицо руками и отшвырнула от себя фотографии.
— Когда это произошло?
— В ночь с 2 на 3 октября.
— Но это невозможно! Я же была там!