Рахманинов
Шрифт:
Однажды поздним вечером в кабинете у Рахманинова зазвонил телефон.
— Сережа! Возьми скорее лихача и скачи на «среду» к Николаю Дмитриевичу Телешову. Все тут: Алексей Максимович, Бунин, Андреев… Петь до смерти хочется. Будем петь всю ночь…
Прикрыв трубку ладонью, Сергей Васильевич сперва рассердился. Но что-то в интонации голоса, продолжавшего говорить, подсказало ему, что пропустить этот вечер было бы преступно.
Большая комната была освещена керосиновой лампой, висевшей над круглым столом. В дальнем углу (к нему
Рядом над клавиатурой сутулились плечи Рахманинова.
Да, предчувствие его не обмануло. Этот казанский подмастерье пел «Марсельезу», как прирожденный француз. Почти не зная французского языка, пел так, что у слушающих загорались глаза.
Утомясь, Шаляпин вышел покурить. Рахманинов, опустив глаза на клавиши, продолжал «вполголоса» импровизировать. Негромкий разговор, разгоревшийся в комнате, смолк. Стали прислушиваться. В замирающей воркотне рахманиновского рояля как бы звучали интонации шаляпинского голоса. И вдруг, расправив крылья, поплыла по комнате незнакомая мелодия. Это была Прелюдия ми-бемоль мажор.
Горький поднял голову, привычным движением растопыренных пальцев откинул длинные волосы со лба, наклонившись к сидевшему рядом Бунину, прогудел еле слышно:
— Как он умеет слышать тишину… Просто чудо!
Никто не глядел на часы. И странный полуночный концерт продолжался.
— А теперь… — начал Шаляпин, на минуту задумавшись. — Слушайте. Здесь меня слушайте, други, а не в театре. Сейчас мы с Сережей споем… «Бурлацкую».
Он глядел куда-то далеко, через головы. Медленный суровый напев, восходя по клавиатуре, переплетался с усталой интонацией голоса.
Почти все пел Шаляпин негромко, как бы издали.
Только раз, на кульминации, голос окреп, прозвучал страшно, угрожающе. В ответ зазвенели стекла.
Холодок пробежал за плечами.
Горький сидел, обняв большими узловатыми пальцами согнутое колено. Но глаза глядели не на Федора, а мимо него, на окошко, медленно наливавшееся густой синевой седого раннего утра. Там, в этой синеве, лежала Москва, глухая, неподвижная, словно не в силах она была пробудиться в ожидании неминучих бед.
В конце ноября беляевский комитет в составе Римского, Лядова и Глазунова присудил Рахманинову премию за до-минорный концерт для фортепьяно с оркестром.
8 января 1905 года Шаляпин вместе с приехавшим Зилоти впервые исполнил «Весну».
За ужином шел разговор о событиях в столице. Бастуют заводы. На улицах гвардия и казаки.
А на другой день к вечеру по Москве разнеслась страшная весть о расстреле двухсоттысячной безоружной толпы, пришедшей с иконами и хоругвями на Дворцовую площадь бить челом батюшке царю о тяготах и нищете жизни рабочей, «коей нет мочи далее терпеть»… Пламя гвардейских залпов блеснуло молнией на темных стеклах Зимнего дворца.
Но эхо этих залпов прокатилось, как гром по полям, будя глухую тяжелую ненависть, страхом и гневом сотрясая всю страну. Подавленный ропот вырывался здесь
Вести с востока опережали одна другую.
Не дождавшись избавления, пал Порт-Артур. Вторая эскадра нашла себе кладбище на дне Цусимского пролива, цвет маньчжурской армии полег на полях Мукдена. Плач и траур были повсюду: на улицах, в лавках и в переполненных церквах. Даже там, среди распростертых на полу женщин в черном, шныряли сыщики По улицам кружили наряды конных городовых.
Лето в Ивановке прошло относительно спокойно.
Рахманинов трудился над оркестровкой «Франчески».
Но в клокочущую геенну Дантова «Ада» вплетались порой отголоски извне.
Среди лета загудели броневые башни «Потемкина Таврического», прозвучал и умолк бесстрашный голос лейтенанта Шмидта.
Шло лето. Урожай обещал быть лучше прошлогоднего.
Но вечерами в Ивановке делалось порой как-то неуютно. Море степи вокруг «зеленого острова» молчало.
Однажды Рахманинов, удивший с лодки голавлей, завозился дотемна. Привязывая лодку, увидел одинокую фигуру, сидевшую прямо на мшистой колоде. Он узнал старика сторожа Митрофана.
Митрофан снял шапку, поздоровался, поблагодарив, взял щепоть табаку. Но глаза его, не отрываясь, глядели куда-то в степь. В двух местах на низких тучах лежал отблеск далекого зарева.
— Горит… — тихо промолвил музыкант. — И здесь и там. Может, и до нас черед дойдет?.. — усмехнувшись, добавил он.
Старик ответил не сразу и немного загадочно:
— Это как бог положит…
Помолчав, он затянулся цигаркой, сплюнул наземь и вдруг пристально и ласково глянул на Рахманинова.
— Эх, барин милой, Сергей Васильевич! Человек ты, дай бог здоровья, доброй, разумной, а вот до KopHrf-To не додумал!.. Не помещики горят, кровь горить народна!
«Скупой» был написан для Шаляпина, «Франческа да Римини» для Шаляпина и Неждановой. Поначалу все сулило удачу. Еще прошлой зимой Шаляпин спел старого рыцаря по клавиру. Всем бывшим в тот вечер у Гольденвейзера навсегда запали в память страшные слова барона:
Да! Если бы все слезы, кровь и пот, Пролитые за все, что здесь хранится, Из недр земных все выступили вдруг, То был бы вновь потоп…И каждый невольно содрогнулся в душе перед отвратительной и преступной властью золота, выраженной в музыке и голосе певца с предельной, потрясающей силой.
Но когда настало время репетировать, Шаляпин почему-то начал тянуть (как выяснилось позднее, кто-то отговаривал его в Петербурге). Потеряв терпение, Рахманинов отдал обе партии — рыцаря и Ланчотто — молодому певцу Георгию Бакланову, обладавшему голосом ослепительной красоты.
Но все же это не был Шаляпин!..
Вторая размолвка оказалась более серьезной и на долгие годы омрачила отношения между друзьями.