Рахманинов
Шрифт:
Все пошло прахом.
Конец надеждам! Снова Петербург. С первых же дней угроза исключения вновь нависла над головой Сергея. С огромным трудом удалось Орнатской через консерваторских друзей добиться отсрочки. Его оставили с «последним предупреждением».
Но еще до первых морозов события приняли совсем неожиданный оборот.
Однажды, идя от Демянского, Сергей увидел на улице афишу, извещавшую, что в Большом зале на днях состоятся два экстренных симфонических
Александр Ильич Зилоти в семье — персона почти легендарная. Ученик Листа и Николая Рубинштейна, известный в России и даже за границей артист, в двадцать два года профессор Московской консерватории, и при всем том племянник Марии Аркадьевны и Сережин двоюродный брат.
Накануне концерта он прислал два билета с короткой шутливой запиской. Решили, что пойдут Сергей с матерью (хотя она была еще в трауре).
Вид знаменитого кузена на эстраде среди оркестра так поразил воображение Сергея, что он почти не слышал музыки.
В антракте мать повела Сергея в артистическую. До этого он встречал Александра Ильича всего два раза, и, когда голубоглазый великан, улыбаясь, шагнул им навстречу, он совсем растерялся.
Разговаривая с тремя собеседниками сразу, Зилоти поднес к губам руку Любови Петровны и ущипнул за ухо Сергея.
Прошло несколько минут, прежде чем он понял, чего от него ожидают. Он развел руками.
— Не знаю, Любочка, что и сказать! Меня буквально рвут на части. Ей-богу, не знаю…
— А все же мне хотелось бы, что бы ты его послушал… — сказала Любовь Петровна.
— Ну хорошо… — спохватился Александр Ильич. — Когда же? Может быть, завтра после пяти. Но не наверно…
На другой день Зилоти не приехал. Не было его и на третий. Любовь Петровна обиделась.
Откуда ей было знать, что через пять минут после разговора с ней Александр Ильич встретил директора консерватории Давыдова!
— Постой, постой!.. A-а, знаю, — сказал тот и, задумчиво покачав пенсне на шнурке, добавил: — Как тебе сказать… Ты только не обижайся на меня… Шалопай, говорят, отчаянный. А насчет музыки… так, где-то на середине. Особо выдающегося ничего.
Все же на четвертый день, в начале двенадцатого ночи, когда все надежды были окончательно похоронены и у Трубниковых собирались ложиться слать, в прихожей неожиданно и неистово зазвонил колокольчик, загремел знакомый раскатистый голос.
— Еду в полночь, — предупредил Александр Ильич, метнув шляпу и ульстер растерявшейся няньке. — Машенька, родная, здравствуй! А где Сережка?.. Время, друзья, время!..
Душа у Сергея была уже в пятках. Все же он сыграл рондо Моцарта и две песни Мендельсона.
Дослушав до конца, Зилоти вдруг сделался серьезен.
— История… — пробормотал он, нахмурился и громко засвистел. Потом сунул руки
Мария Аркадьевна заговорила торопливо с явным намерением сгладить острые углы. Но, на беду, вернулся Андрей Иванович и выложил все до дна, начиная со свечки и кончая «Старой мельницей». Зилоти пожал плечами.
— То есть это просто черт знает что такое! — возмутился он. — Вы тут, не в обиду вам будь сказано, сидите, как наседки, и смотрите, как мальчишка тонет, то-нет у вас на глазах. Довольно! Никаких сальных свечек, никаких Демянских! Я знаю только одного человека в мире, который сможет взять его в руки. Это Николай Сергеевич Зверев. Он зачислит Сережу в свой класс. Знаете что?.. Я сейчас увезу его с собой в Москву.
— Саша, ты с ума сошел! — вскричала Мария Аркадьевна. — Это невозможно.
— Ну, тогда вышлите мне его наложенным платежом через неделю.
Позабыв про поезд, он заметался по комнате, разрабатывая детали. Опомнился, лишь когда до отхода поезда оставалось двадцать минут. Схватив шляпу и плащ, растолкал у подъезда спящего извозчика и ускакал на вокзал.
Засиделись за столом до двух часов ночи, судили, рядили, хотя рядить, строго говоря, было уже нечего. Однако последнее слово было за бабушкой, а ее ждали не раньше октября. Так и порешили: отпустить Сергея в Новгород проститься и испросить благословения. Мать поехала вместе с ним.
Над Новгородом уже вторую неделю шло бабье лето. По утрам тяжелая роса поила землю. И весь день над пущами садов и золочеными маковками церквей тихо светилась чаша осеннего неба, не блеклая, не бирюзовая, а нежно-синяя, без единого облачка.
Высоко по ветру летела серебряная пряжа паутин. Воздух был чист и звонок. По утрам за десятой излучиной Волховы слышался крик парохода, повторяемый трикраты эхом в звонких желтеющих чащах.
На Андреевской жизнь вышла из колеи. Бабушка сперва расплакалась, потом погрустила у окна и, наконец, стала выряжать любимого внука «в люди».
Трое суток почти не ложились спать. Бабушка, мать, Василиса Егоровна, Ульяша и приходящая швея шили приданое.
А виновник бед, притихнув, бродил по опавшим за ночь листьям, мокрым от росы. Он оглядывался вокруг. Что-то говорило ему, что таким, как сейчас, он больше сюда уже не вернется.
В полдень забрел к ограде церкви Федора Стратилата. Стояла радостная теплынь. Лился на землю щедрый свет. Через дорогу, пробираясь среди опавших листьев, полз караван красных козявок. Стены церкви, до голубизны выбеленные известкой, светились на солнце среди желтеющих берез так, что больно было смотреть.