Рахманинов
Шрифт:
Город, закутанный в темные сады, казалось, врос в землю. Даже София выглядела издали совсем неприметной, и комнаты дома на Андреевской тоже стали пониже, и пахло в них чем-то давно позабытым. Замолк веселый певучий говорок Ульяши. На Фоминой она вышла замуж за пчеловода из Подберезья.
Одна бабушка ничуть не изменилась, только стала прихварывать. Ее доброта так же светила и грела, как и прежде.
В первые дни Сергей чуть даже дичился ее, стесняясь своего роста и петушиного голоса (как раз начал меняться). Потом
Расставанье было тяжелым, хотя ни бабушка, ни Сергей не подали виду.
Музыка последовала за ним. Звучала в перекатах колес, в шуме ночного дождя, барабанившего по крыше. Он твердо знал, что она уже не замолчит.
Как же теперь? Вернуться в бурсу без своего угла, без уединения, без фортепьяно? Немыслимо!
Он знал, что разговора со Зверевым не избежать, и чувствовал, что этот разговор будет для них последним.
Прошло еще три месяца. Зима была суровая. В огромных окнах консерватории на Большой Никитской горел, отражаясь, морозный закат.
Неотвязно, гвоздем, сидело в мозгу одно и то же: идти к Звереву. Когда? Сегодня, завтра? Нет, нет!
Часто разговор этот являлся ему во сне. Он просыпался в холодном поту. Наяву избегал смотреть в глаза Николаю Сергеевичу. Это, разумеется, не прошло незамеченным.
Сергей сочинил Прелюдию и показал ее Звереву. Тот проглядел и, равнодушно промолвив «да, недурно», бросил листок на фортепьяно.
Наконец Рахманинов понял, что не может дальше терпеть. Он слишком долго готовился к разговору и «репетировал» его, потому, как часто бывает, из всех возможных минут выбрал самую неудачную.
Однажды, в конце ноября, Николай Сергеевич, покончив с завтраком, в халате, направился к себе в кабинет одеваться к выезду. Какая-то неудержимая сила подняла Сергея и понесла по пятам за учителем.
— Ну, что скажешь? — шевельнув черной бровью, спросил Зверев и начал повязывать перед зеркалом галстук.
Взвинченное до предела самолюбие, страх и волнение смешали в кашу все приготовленные слова. Единым духом, в тоне какого-то ребяческого ультиматума он выпалил свою претензию. Он не может так дальше жить. Он должен сочинять, и ему нужны отдельная комната и фортепьяно для занятий.
Сперва на лице у Зверева было одно только безмерное удивление.
— Ты что? Ума решился? — спросил он, не затянув узелка. И прежде, чем Сергей перевел дыхание, разговор перешел в неистовую ссору.
Сергей увидел занесенную руку и едва успел отскочить.
— Не смейте! — срывающимся голосом вне себя воскликнул он.
Ярость учителя приняла размеры неимоверные. Сергею почудилось, что уже
— Вон!.. — услышал Сергей. И это слово, как порыв урагана, выбросило его за дверь.
Минут через пятнадцать Зверев в гробовом молчании надел шубу и уехал на уроки, оставив в прихожей запах ландышевых капель.
Но самое тяжелое было еще впереди.
Сергей остался жить в доме Зверева. Куда ему было идти?
«Ничего, — шептала Анна Сергеевна, — уляжется!»
Однако на этот раз не улеглось. Зверев просто перестал замечать Сергея и не сделал шага к примирению.
В доме нависла гроза.
Часто в мороз и метель Сергей поджидал учителя у ограды консерватории, чтобы попросить прощения, все объяснить и сказать, как он ему благодарен за неоценимое добро и отеческую заботу. Но Зверев, не взглянув, проходил мимо.
Однажды он, чуть обернувшись и не глядя в глаза, велел утром ожидать его на условленном перекрестке.
Встретившись, они молча пошли на Воздвиженку, где жили Сатины.
Их, как видно, ждали. Торжественно в кабинете дяди Александра Александровича собрался семейный совет: дядя, тетушка Варвара, мать Зилоти Юлия Аркадьевна. Сам Александр Ильич приехал немного позже.
Сергея тотчас же выслали из комнаты.
Не зная, куда деваться, он пошел к младшим, Володе и Соне, и присел вместе с ними возле кошачьей колыбели, глядя, как еще слепые облизанные малыши сосут блаженно раскинувшуюся мать. Тихонько мурлыча, она поминутно поднимала голову и вновь ее опускала.
Потом подошла Наташа. Мать шепнула ей за дверью:
— Пойди поговори с ним. Он такой несчастный!..
Сергей услышал и, мучительно покраснев, низко потупил голову. Так он провел, может быть, самый горький час за все шестнадцать лет жизни с детьми, хотя ему очень хотелось побыть одному.
Никто доподлинно не знает о том, что говорилось на этом совете. Его участники сохранили заговор молчания. Но в спорящих за дверью голосах не было согласия. Только раз, когда Зилоти, красный и нахмуренный, вышел в столовую за спичками, до Сергея долетела возбужденная скороговорка Варвары Аркадьевны.
— Помилуйте, нельзя же так! — кипятилась она. — Ведь он еще мальчик…
— Вот именно, — с ледяной учтивостью подтвердил Зверев. — Совершенно с вами согласен. Тем более. Простите меня, но потакать его вздорным фантазиям я не стану.
— Но разрешите, — не унималась тетушка Варвара, — ему по крайней мере приходить ко мне на два-три часа для его занятий.
— Ни в коем случае, — отрезал Зверев. — Иначе я за него не отвечаю.
— Николай Сергеевич прав, — вмешался Зилоти, возвращаясь в кабинет.
Сергея всего обдало холодом. Он понял, что это конец. Через несколько минут за дверью послышался скрип отодвинутого стула. Зверев вышел прямой, невозмутимый.
— Желаю здравствовать, — сухо, с легким поклоном проговорил он и, не взглянув, кликнул своего бывшего «звереныша».