Рахманинов

Бажанов Николай

Сергей не расслышал ни шороха, ни скрипа. Чья-то ладонь легла ему на плечо, теплые губы на мгновение коснулись его виска. Он услышал запах ее волос, и все пропало. Протянутые руки встретили пустоту.

«Спокойной ночи!» — прошелестело из мрака.

«Спокойной?..» О нет! Пришел его час до рассвета бродить по саду, допьяна напоенному степною росой.

…Шептать и поправлять былые выраженья Речей моих

с тобой, исполненных смущенья, И в опьянении, наперекор уму, Заветным именем будить ночную тьму.

В начале августа прокатились степные грозы. После них опять настала сушь, но уже совсем иная.

Острее запахло горьковатыми флоксами и вербеной. Вечерами над степью матовой рекой серебрился Млечный Путь.

Возле пруда стоял огромный омет прошлогодней соломы. Взобраться на него было мудрено. Солома скользила и проваливалась под коленями. Но зато сверху озеро казалось широкой вогнутой чашей. В небе реяли ласточки. Кругами плыл вечерний звон.

Было и весело и грустно перед разлукой. Через неделю Сергей уезжал в Москву. Каждый знал, что это лето, эта встреча в Ивановке не на один год. Надолго переплелись их руки!

— Будете писать, Сережа? — допытывалась Тата.

— Буду, конечно! — И тут же припомнил нечаянно подслушанный накануне разговор у балкона: «Запомни себе, Вера, раз и навсегда: никаких писем и записочек! Поняла? Чтобы я не слышала ни о чем подобном».

Вечером девочка со слезами рассказала о своем горе Тате.

— Полно, девочка! — утешала ее сестра. — А мы-то с Лелей у тебя на что? Мне-то уж никто не запретит писать, кому захочу. Ну же, засмейся, глупыш!

Допоздна в тот вечер два музыканта ходили взад и вперед в темноте по площадке мимо фонтана, толкуя о консерваторских делах.

Зилоти был озадачен. В письмах, полученных утром, шла речь о каких-то еще непонятных интригах, о закулисной возне вокруг нового директора Сафонова. В темноте светился круглый фарфоровый абажур на веранде. Сестры что-то читали, склонясь над столом.

На рассвете Сергею показалось, что кто-то у его изголовья еле слышно напел тему главной партии его концерта. Но едва он протянул за ней руки, как она исчезла. Подумав немного, он оделся и вышел в гостиную.

В доме царил серо-зеленый полусвет. Полный месяц, склонясь к закату, посеребрил спинки кресел, покрытых чехлами. Закурив, он медленно пошел через парк к пруду. Не дается ему это аллегро! Так и суждено уехать, не найдя его! Оно кажется темным ночным полем, где бродит таинственный и неуловимый месячный свет.

Серебристый пар струится по воде нетронутой рябью. Чу! Засвиристела ранняя пичуга. Далеко позади скрипнула дверь конюшни.

Вдруг Сергей насторожился, повернул голову к ветру. Опять… Не то песня, не то стон. Кажется, стонет сама земля под бременем непосильной ноши.

Митя говорил ему однажды, что на Тамбовщине

поденщицы в поле, не кончив урока, работают ночами при месяце и поют. Холод прошел по спине Сергея. Вдруг ему пришло в голову, что Ивановка, где они жили, смеялись, дурачились и любили, только крохотный зеленый островок в бескрайнем море, которое ни обнять, ни смерить оком. Оно живет совсем иной, своей неведомой жизнью…

С утра шел небольшой дождь. В Ивановке во всех углах и верандах писали письма. Варвара Аркадьевна обещала послать на станцию к вечернему поезду Петрушку. Но после обеда Сергей сам вызвался поехать. Заложили беговые дрожки. Хозяин дома «для шика» дал еще пристяжную.

Когда солнце село, на горизонте силуэтом показалась станция Ржакса. Сергей пустил лошадей шагом. До поезда больше сорока минут.

Но вот маяком в степи забелела водокачка. Расступились станционные, из желтого кирпича, постройки, чахлые акации. Против крыльца на мощенной булыжником площадке у коновязей рассыпана солома, кого-то дожидаются подводы. Мужики в рваных коричневых армяках курят махорку.

На платформе ни души. На запасном пути два порожних вагона. Гудят унизанные ласточками провода.

Прошло еще полчаса, прежде чем разлился по степи глухой рокочущий шум, замигал вдалеке огонек поезда.

А когда Сергей проводил его глазами, луна поднялась выше и в поле запели сверчки.

Выехав на перекресток, придержал лошадей. Через Выселки чуть подальше… Э, да полно, ночь-то какая! И тронул по большаку. Большак бежал сперва вдоль полотна, огороженного низким ельничком.

Скоро впереди при лунном свете забелела путевая будка. Над крышей нависла темная купа деревьев. Журавль шлагбаума был опущен. В окнах темно. Черная тень от лопухов падала на дорогу. Сергей крикнул. Немного погодя на крыльцо выглянула девочка в длинном сарафане. Через минуту вышла черноволосая женщина.

Поглядела, потом не спеша подняла один журавль, пошла к другому. Девочка, семеня, последовала за матерью и прильнула к ней.

Сергей тронул шагом. Обод колеса стукнул о рельсы. Поравнявшись, остановил лошадей.

— Спасибо… — начал он и вдруг осекся.

Луна светила ей прямо в лицо, в глаза, горячие, допытливые и почти грозные. Тяжелые косы под небрежно накинутым цветным платком. Ярко-белые рукава вышитой сорочки.

«Наверное, казачка из хохлов», — подумал Сергей и вдруг, что-то вспомнив, невольно вздрогнул.

Она заметила и, разглядев Сергея, улыбнулась медленной улыбкой.

— Что смотришь-то… барин? — спросила она с запинкой. (Барчуком назвать совестно: больно долгий!)

Сергей смутился ужасно, но не подал виду.

— Смотрю, — сказал он, осторожно переводя дыхание. — Может, раз в жизни увидишь такое… Что же ты, одна живешь тут, в степи?

— Одна, — ответила она низким певучим голосом. — Вот с дочкой. — И, помолчав, добавила: — Житье наше известное!.. Солдатка я.