Ракалия
Шрифт:
Так и плыли мимо кукушки всякие чудеса, пока догонявшая солнце туча не сгустила всё мрачноватыми красками. В предгрозовой хмурости проступили внезапно на берегу очертания разбитой какой-то и замусоренной набережной, один вид которой разжалобил на печальные стоны вырвавшихся из ниоткуда чаек.
Сам ручей расступился, и с одной стороны обмяк вдаль бескрайним морем, – туманным, хмурым, совсем не летним. Кукушкино гнездо ткнулось в скалистую форму уродливой каменистой пятерни, да так и застыло, приподнимаясь и опускаясь только под наплывающими волнами.
Напротив, на берегу, щербатым кривым амфитеатром спускалась к воде бетонная лестница. Где появилась безумная троица, – патлатые парни с бутылками в руках и гитарой.
Ребята довольно шумные: с матерком настроились пить и под это дело петь. Песня, правда, получалось у одного, но и то, скорее, наброски песни – невесело, тоску нагоняющей. Если вслушиваться, то мелькали слова «солнце», «огонь», «ладонь» да «кулак» – вроде и сильные слова, грозные, но при сумрачности певца выдававшие его слабость, неуверенность, беспокойство.
Очень быстро все трое примолкли. Только курили, хищно потягивая из бутылок, смотрели в разные стороны и думали о своём. Гитара, бренькнув, спустилась под ноги певцу, а сверху застрочили первые, тяжёлые капли.
В туче громыхнуло, очертив сидевших на берегу вспышкой молнии, и дождь полил сильнее. Один из парней заозирался, отмахиваясь рукой с дымящейся сигаретой от невидимых капель:
– Зарядило…
Второй молча кивнул, а певец крепко притопнул по лестнице.
– Пора валить, всё равно уже всё выпили.
И они как-то плавно, вместе разом, приподнялись, тут же растворившись в воздухе.
Кукушкин островок тоже снялся с невидимого якоря, заскользив дальше. Набережная исчезла, и вместо неё из настигающей дождевой пелены проступили всякие тени. Тянулся ввысь позолоченный шпиль с грустным корабликом, смутно проявились громадные разломанные мосты, возникали и разлетались в прах величественные здания с выступавшими белыми фигурами, и эхом, секунда через секунду, настигал со всех сторон мерный тревожный постук, будто оповещающий о страшном…
Эти и всякие другие неясные в дымке образы закрутились вокруг, быстро, впрочем, угасая, успокаиваясь и превращаясь в клубы разлёгшейся у воды зелени.
Давно уже разродилась туча дождём, выпустила из плена обрадованное солнце, а кукушка только сейчас встрепенулась спросонья в гнезде. Отряхнувшись, она осмотрелась и решилась на вылазку – сколько ж плыть можно?
И едва поднырнула в воздух, расправила крылья, как подхватил её объятиями ободряющий ветер, мягко переправив в липкий, волглый песок. Где она уже устроилась окончательно, замерев между округлостью булыжников.
На берег выступили трое. Осматриваясь, они прошлись туда-сюда, выворачивая в руках излучины луков.
– Вроде в камни шмякнулась, не?
– Посмотри там, в камышах…
– Или до того берега дотянула?
– Не дотянула б, удар был смачный.
– Да, я видел, что аж перекувыркнулась на излёте…
– Хорошо пригвоздил ты её, да; повороши вон там.
После минутной возни вокруг да около один удивился:
– О, смотрите какая тут красавица…
– Деревянная, такие в часы раньше засовывали.
– Изящная штучка, а? Возьму себе её.
– На кой член?
– На шею можно приладить, на счастье.
– Либо свистульку сварганю, тоже хорошее дело.
И кукушка обрела нового хозяина.
Гумбольдт
Одним томным, ленивым днём Битюжка, Крох, Михрюта и малыш Пино расположились в дальней, увитой диким плющом беседке.
В последнее время нечасто они собирались тут, но сегодня сами, не сговариваясь, чуть ли не вместе вышли из леса, облюбовав любимейшие местечки вокруг странного стола.
Стол был странен тем, что несмотря на кривые свои лапы, грубо стёсанные занозистые края и чуть покатую поверхность столешницы, всегда притягивал их к себе едва приметной идеальностью. О чём лишний раз напомнил малыш Пино, бумкнув по нему костлявым кулачком:
– Царский стол. Я такие видел на картинках в книге у Кроха. Как она там у тебя называлась?
Едва пришедший в себя Крох подозрительно скосил глазами в сторону:
– Понятия не имею, о чём ты.
– У него книги непонятные, – встрял Битюжка. – И я ни разу там картинок не видел, что-то ты путаешь, Пино.
На это тот чуть ли не оскорбился:
– Да были, я как сейчас вижу. Сидят там всякие бородатые, непонятные такие, в железе, с подцепленными мечами. А стол у них кружится, – картинка аж ожила передо мной. Вот так – хрусь-хрусь-хрусь…
И он закрутил пальцем под вялым носом Битюжки.
Михрюта тяжко вздохнула, а Крох недовольно буркнул:
– Тебе бы, Пино, делом заняться. Хоть и мелкий, а лезешь куда не звали. Сюда тебя, между прочим, не звали…
– Так и тебя не звали, – резво отпарировал Пино. – Мы все сами пришли. Или ты забыл, как действуют беседка и стол?
– Да никак они не действуют, – ответил Битюжка. – Это ж просто беседка и стол.
– Стол странный, – напомнил Пино.
Михрюта снова вздохнула, прикрыв непослушной, спадающей чёлкой утопающие в печали глаза.
– Что в нём странного, – отмахнулся Битюжка. – Враки. Он же не из подарков Гумбольдта… А ты, кстати, Пино, где был, когда Гумбольдт приходил в последний раз?
Крох скосил глаза на закисшее в гримасе лицо Пино.
– Где-где… В Барабанде. Надоел мне ваш Гумбольдт. Что он вот тут ходит, будто мы дети какие-то…