Ракетный гром
Шрифт:
— Вы всегда такой молчаливый? — спросила Аннета, прикалывая к щитку рисунки.
«Нашла молчаливого», — улыбнулся Цыганок, стараясь не смотреть на художницу.
— Скажите, вам эта работа нравится? — Она показала на портрет, в котором Цыганок узнавал себя.
— На Пашку Волошина похож. — сказал Цыганок, все еще стараясь не смотреть на Аннету.
— Ну-ка станьте сюда. — Она взяла Цыганка за руку, подвела к щитку, расправила ему плечи. Отошла к столику и начала смотреть то на Цыганка, то на рисунок, слегка наклонив голову. Он не знал, куда деть свой взгляд. «Вот мука
— Стойте прямо, пошире плечи. На меня не смотрите, вот в окошко... Вообразите, что там пусковая установка.
«Да, хорошо ей говорить... не смотрите. — Цыганок обмяк. Вдруг почувствовал, как по щеке поползла капелька пота. — Взмок, вот так штука. Потею!»
— Вообразили? Теперь о чем вы думаете?
Цыганок шевелил губами, стараясь сдуть проклятую потинку. Наконец он выговорил:
— Сейчас ни о чем, Аннета Григорьевна. — Он полез в карман, достал платок. Она все смотрела, склоняя голову то вправо, то влево. Потом подошла, сняла рисунок.
— Кажется, он не удался мне. — Достала из портфеля карандаш и хотела перечеркнуть рисунок, но Цыганок, сообразив, в чем дело, вскрикнул:
— Не надо!.. Не трогайте!..
— Почему?
— Он похож на одного нашего солдата...
— На вас?
— И на меня, и на Пашку Волошина... Больше на Волошина, только конопушек не хватает...
«Конопушки» рассмешили ее. Теперь Аннета не казалась Цыганку чопорной, напротив — простой, как Узлов, что ли. Она начала рассказывать содержание той книги, которую иллюстрирует. Боялась, что рисунки не понравятся автору, что ей не удались некоторые образы романа.
Не все из того, что она говорила, Цыганок понимал. Однако он радовался тому, что сегодня она расскажет обо всем этом ребятам и, конечно же, они останутся довольны.
Цыганок не ошибся. Ее слушали внимательно, с интересом. Потом посыпались вопросы. Отвечая на них, она, в свою очередь, о многом спрашивала. Цыганок заметил, что Аннета Григорьевна умеет слушать. И когда ей нравился ответ, она восклицала: «Вот это мне и надо!»
Затем она делала эскизы. Первым позировал сержант Добрыйдень. Она сделала лишь набросок, но всем показалось, что рисунок завершен, что на нем сержант как живой. Когда нарисовала Цыганка, он сказал:
— Не похож.
Но Волошин не согласился с ним и на удивление всем изрек:
— Ты сам себя не видишь, а мы видим. — И расхохотался, говоря: — Наш Костя — балагур, того и гляди, что-нибудь выбросит.
Наконец пришел Малко.
— Вот вам, товарищи, и академия живописи. Рикимендую познакомиться с работами передвижников, — сказал он, и все сразу почувствовали, как в зале воцарилась официальность. Аннета тоже это уловила и начала собирать рисунки.
Цыганок объявил вечер закрытым.
Уходя, Малко сказал:
— Это не последняя встреча. Я уговорю Аннету Григорьевну выступить еще. Все понятно? — повернулся он к жене и, взяв ее под руку, направился к выходу.
— Умные ребята, — сказала Аннета, подходя к дому. — Многое подсказали мне. Толковые!
— Толковые, — с иронией произнес Малко. — Отпустил генеральского сыночка, а теперь дрожу.
— Михаил, нехорошо ты поступаешь, нехорошо.
Малко вспыхнул:
— Тот режиссер лучше поступал... Помолчала бы.
Она вскрикнула:
— Что ты говоришь! — и закрыла руками лицо, уронив портфель.
Он подобрал портфель, сказал:
— Извини, больше не буду.
— Ой, как страшно, — заплакала Аннета, потом побежала к подъезду. Кое-как открыла дверь квартиры. Быстро разделась, легла в постель, укрывшись с головой одеялом.
Яков, волоча правую ногу, бойко поднялся на маленькую сценку. Лихо тряхнул белокурой головой. Посетители «Голубого Дуная», до того гудевшие на разные голоса, притихли в ожидании Яшкиного номера. Он не торопился, оглядел темными, очень большими глазами зал, подмигнул кому-то и застыл в неподвижности.
— Яков, рвани «По диким степям»!
— Давай «Королеву красоты»!
— «Ям-щи-ка-а-а», — протянул подвыпивший голос. На голову того, кто просил «Ямщика», опустилась огромная ручища:
— Цыц! Современную, тую, что вчера, как ее... «Вечерний звон».
Зал взорвался смехом, потом грохнул окающий бас:
— «Волгу-матушку» подари, не сметь «Вечерний звон». Это могильная абстракция. Понимать надо, саранский гусь!
«Саранский гусь», хихикнув, приумолк, ероша лохматую голову.
Якову все это нравится, он знает: его тут уважают, эти выкрики милых людей — признание его способностей, и пусть этот «Голубой Дунай» лишь маленькая речушка, тесненькая, всего лишь десятка три квадратных метров, но, тепленькая, она ему по сердцу. Лишь директор «Голубого Дуная», лысый толстяк, которого все — и обслуживающий персонал, и завсегдатаи — зовут дядей Мишей, вызывает у Якова чувство неприязни, хотя дядя Миша ничего плохого ему и не сделал. Более того, это он, Михаил Семенович Сучковский, пристроил Якова в «Голубой Дунай». До этого Яков развлекал базарную публику, играя на баяне веселые и грустные мелодии, играл ради личного удовольствия. Но подвыпившие торговки и покупатели, нагорненские жители и рабочие железнодорожного комбината, щедро бросали ему рубли и даже трояки. Яков сгребал деньги и тут же, на глазах удивленной публики, раздавал мальчишкам рубли, выкрикивая: «Это тебе на книжку-малышку, это на букварь — в школу шпарь, эту трешку на губную гармошку».
Однажды остановился возле него лысый толстяк, державший в руках огромную корзину, доверху наполненную битой птицей. Яков запел под собственный аккомпанемент «Спят курганы темные». Голос у него высокий, чистый. Когда кончил петь, толстяк спросил:
— Бывший вояка?
— Да, видишь? — взглядом показал он на несгибающуюся в колене ногу.
— Откуда?
— Отсюда и оттуда, ото всех сторон...
— Понятно. Хочешь постоянную работу?
— Еще не все города объездил.
— Так, так... А ты знаешь, парень, нагорненскую милицию?