Раковый корпус
Шрифт:
– Ну и хорошо! – обрадовался комендант. – Да почему ж вы не сядете?
Оформление театральных билетов требовало же всё-таки времени! Где-то надо было поставить штамп, вписать чернилами дату, ещё в книгу толстую записать, ещё из другой выписать. Всё это армянин весело, незатруднённо сделал, освободил олегово удостоверение с разрешённым выездом и, уже протягивая его и выразительно глядя, сказал совсем неслужебно и потише:
– Вы… не горюйте. Скоро это всё кончится.
– Что – это? – изумился Олег.
– Как что? Отметки. Ссылка. Ко-мен-дан-ты! – беззаботно улыбался он. (Очевидно, была у него в запасе работка поприятней.)
– Что? Уже есть… распоряжение? – спешил вырвать Олег.
– Распоряжение не распоряжение, – вздохнул комендант, – но есть такие намётки. Говорю вам точно. Будет! Держитесь крепче, выздоравливайте – ещё в люди выйдете.
Олег улыбнулся криво:
– Вышел уже я из людей.
– Какая у вас специальность?
– Никакой.
– Женаты?
– Нет.
– И хорошо! – убеждённо сказал комендант. – Со ссыльными жёнами потом обычно разводятся – и целая канитель. А вы освободитесь, вернётесь на родину – и женитесь!
Женитесь…
– Ну если так – спасибо, – поднялся Олег.
Доброжелательно напутствуя кивком, комендант всё же руки ему не подал.
Проходя две комнаты, Олег думал: почему такой комендант? Отроду он такой или от поветрия? Постоянный он тут или временный? Или специально таких стали назначать? Очень это важно было узнать, но не возвращаться же.
Опять мимо бараков, опять через рельсы, через уголь, этой долгой заводской улицей Олег пошёл увлечённо, быстрей, ровней, скоро скинув и шинель от жары, – и постепенно в нём расходилось и расплескивалось то ведро радости, которое ухнул в него комендант. Лишь постепенно это доходило всё до сознания.
Потому постепенно, что отучили Олега верить людям, занимающим эти столы. Как было не помнить специально распространяемой должностными лицами, капитанами и майорами, лжи послевоенных лет о том, что будто бы подготовляется широкая амнистия для политических? Как им верили! – «мне сам капитан сказал!» А им просто велели подбодрить упавших духом – чтобы тянули! чтобы норму выполняли! чтоб хоть для чего-то силились жить!
Но об этом армянине если что и можно было предположить, то – слишком глубокую осведомлённость, не по занимаемому посту. Впрочем, и сам Олег по обрывкам газет – не того ли и ждал?
Боже мой, да ведь пора! Да ведь давно пора, как же иначе! Человек умирает от опухоли – как же может жить страна, проращённая лагерями и ссылками?
Олег опять почувствовал себя счастливым. В конце концов, он не умер. И вот скоро сможет взять билет до Ленинграда. До Ленинграда!.. Неужели можно подойти и потрогать колонну Исаакия?..
Да что там – Исаакия! Теперь же всё менялось с Вегой! Головокружительно! Теперь, если действительно… если серьёзно… – ведь это не фантазия больше! Он сможет жить здесь, с ней!
Жить с Вегой?! Жить! Вместе! Да грудь разорвёт, если только это представить!..
А как она обрадуется, если сейчас поехать и всё это ей рассказать! Почему же не рассказать? Почему не поехать? Кому ж во всём свете рассказать, если не ей? Кому ещё интересна его свобода?
А он уже был у трамвайной остановки. И надо было выбирать номер: на вокзал? Или к Веге? И надо было спешить, потому что она ж уйдёт. Уже не так высоко стояло солнце.
И опять он волновался. И тянуло его опять к Веге! И ничего не осталось от верных доводов, собранных по дороге в комендатуру.
Почему, как виноватый, как загрязнённый, он должен её избегать? Ведь что-то же думала она, когда его лечила?
Ведь молчала, ведь уходила за кадр, когда он спорил, когда просил остановить это лечение?
Почему же не поехать? Разве они не могут – подняться? не могут быть выше? Неужели они – не люди? Уж Вега-то, Вега во всяком случае!
И уже он продирался на посадку. Сколько набралось людей на остановке – и все хлынули именно на этот номер! Всем нужно было сюда! А у Олега в одной руке была шинель, в другой вещмешок, нельзя было за поручни ухватиться – и так его стиснуло, завертело и втолкнуло сперва на площадку, потом и в вагон.
Со всех сторон люто припираемый, он очутился позади двух девушек, по виду студенток. Беленькая и чёрненькая, они так оказались к нему близки, что, наверно, чувствовали, как он дышит. Его разведенные руки зажало отдельно каждую, так что не только нельзя было заплатить рассерженной кондукторше, но просто нельзя было пошевелить ни той, ни другой. Левой рукой с шинелью он как будто приобнимал чёрненькую. А к беленькой его прижало всем телом, от колен и до подбородка он чувствовал её всю, и она тоже не могла его не чувствовать. Самая большая страсть не могла бы так их сплотить, как эта толпа. Её шея, уши, колечки волос были придвинуты к нему за всякий мыслимый предел. Через старенькое своё военное суконце он принимал её тепло, и мягкость, и молодость. Чёрненькая продолжала ей что-то об институтских делах, беленькая перестала отвечать.
В Уш-Тереке трамваев не было. Так стискивали, бывало, только в воронках. Но там не всегда вперемешку с женщинами. Это ощущение – не подтверждалось ему, не подкреплялось десятилетиями – и тем перворождённей оно было сейчас!
Но оно не было счастьем. Оно было и горем. Был в этом ощущении порог, перейти который он не мог даже внушением.
Ну да ведь предупреждали ж его: останется либидо. И только оно!..
Так проехали около двух остановок. А потом хоть и тесно, но уже не столько жали сзади, и уже мог бы Олег немножечко и отслониться. Но он не сделал так: у него не стало воли оторваться и прекратить это блаженство-мучение. В эту минуту, сейчас, он ничего большего не хотел, только ещё, ещё оставаться так. Хотя бы трамвай пошёл теперь в Старый город! хотя б, обезумев, он и до ночи лязгал и кружился без остановок! хотя б он отважился на кругосветное путешествие! – Олег не имел воли оторваться первый! Растягивая это счастье, выше которого он теперь не был достоин, Олег благодарно запоминал колечки на затылке (а лица её он так и не повидал).
Оторвалась беленькая и стала двигаться вперёд.
И, выпрямляясь с ослабевших, подогнутых колен, понял Олег, что едет к Веге – на муку и на обман.
Он едет требовать от неё больше, чем от себя.
Они так возвышенно договорились, что духовное общение дороже всякого иного. Но этот высокий мост составив из рук своих и её, вот видит он уже, что его собственные подгибаются. Он едет к ней бодро уверять в одном, а думать измученно другое. А когда она уйдёт и он останется в её комнате один, ведь он будет скулить над её одеждой, над каждой мелочью.