Раковый корпус
Шрифт:
И тут кто-то тронул его за плечо. Он решил не оборачиваться и не выпускать из-под себя бумаги. Но его трогали мягко, это женская была рука, и Русанов догадался, что это была сама Ельчанская.
«Друг мой! – мягко спросила она, наверно, наклоняясь к самому его уху. – А, друг мой! Скажите, где моя дочь? Куда вы её дели?»
«Она в хорошем месте, Елена Фёдоровна, не безпокойтесь!» – ответил Русанов, но головы к ней не повернул.
«А в каком месте?»
«В детприёмнике».
«А в каком детприёмнике?» – Она не допрашивала, её голос звучал печально.
«Вот не скажу, право». – Уж он искренно хотел ей ответить, но сам не знал: не он сдавал, а из того места могли переслать.
«А – под моей фамилией?» – почти нежно звучали её вопросы за плечом.
«Нет, – посочувствовал Русанов. – Такой уж порядок: фамилию меняют. Я ни при чём, такой порядок».
Он лежал и вспоминал, что Ельчанских обоих он почти даже любил. Он никакого не имел против них зла. И если пришлось написать на старика, то лишь потому, что просил Чухненко, которому Ельчанский мешал работать. И после посадки мужа Русанов искренне заботился о жене и дочери, и тогда, ожидая ареста, она поручила ему дочь. Но как вышло, что он и на неё написал, – он не мог вспомнить.
Теперь он обернулся с земли посмотреть на неё, но её не было, совсем не было (да ведь она же и умерла, как она могла быть?), а вместо этого сильно кольнуло в шее, в правой стороне. И он выровнял голову и продолжал лежать. Ему надо было отдохнуть – он так устал, как никогда не уставал! Всё тело ему ломало.
Это был какой-то шахтный проход, где он лежал, штольня, но глаза его привыкли к темноте, и он заметил рядом с собой, на земле, засыпанной мелким антрацитом, телефонный аппарат. Вот это его очень удивило – откуда здесь мог взяться городской аппарат? и неужели он подключён? Тогда можно позвонить, чтобы принесли ему попить. И вообще бы взяли его в больницу.
Он снял трубку, но вместо гудка услышал бодрый деловой голос:
«Товарищ Русанов?»
«Да, да», – живо подобрался Русанов (как-то сразу чувствовалось, что этот голос – сверху, а не снизу).
«Зайдите в Верховный Суд».
«В Верховный Суд? Есть! Сейчас! Хорошо! – И уже клал трубку, но опомнился: – Да, простите, а какой Верховный Суд – старый или новый?»
«Новый, – ответили ему холодно. – Поторопитесь». – И положили трубку.
И он всё вспомнил о смене Суда! – и проклял себя, что сам первый взял трубку. Матулевича не было… Клопова не было… Да, и Берии ж не было! – ну, времена!
Однако надо было идти. Сам бы он не имел сил встать, но потому что вызывали – надо было подняться. Он напрягался четырьмя конечностями, привставал и падал, как телёнок, ещё не научившийся ходить. Правда, ему не назначили точного времени, но сказали: «Поторопитесь!» Наконец, держась за стенку, он встал на ноги. И так побрёл на расслабленных, неуверенных ногах, всё время держась за стенку. Почему-то и шея болела справа.
Он шёл и думал: неужели его будут судить? Неужели возможна такая жестокость: по прошествии стольких лет его судить? Ах, эта смена Суда! Ах, не к добру!
Ну что ж, при всём его уважении к Высшей Судебной Инстанции ему ничего не остаётся, как защищаться и там. Он осмелится защищаться!
Вот что он им скажет: не я осуждал! и следствия вёл тоже не я! Я только сигнализировал о подозрениях. Если в коммунальной уборной я нахожу клочок газеты с разорванным портретом Вождя – моя обязанность этот клочок принести и сигнализировать. А следствие на то и поставлено, чтобы проверить! Может быть это случайность, может быть это не так. Следствие для того и поставлено, чтобы выяснить истину! А я только исполнял простой гражданский долг.
Вот что он им скажет: все эти годы важно было оздоровить общество! морально оздоровить! А это невозможно без чистки общества. А чистка невозможна без тех, кто не брезгует совком.
Чем больше в нём разворачивались аргументы, тем больше он накалялся, как он им сейчас выскажет. Он даже хотел теперь скорей дойти, чтоб его скорей вызвали, и он им просто выкрикнет:
«Не я один это делал! Почему вы судите именно меня? А кто этого не делал? А как бы он на посту удержался, если бы не помогал?!.. Гузун? Так и сам сел!»
Он напрягся, будто уже кричал, – но заметил, что не кричит совсем, а только надулось горло. И болело.
Он шёл уже будто не по штольне, а просто по коридору, а сзади его окликнули:
«Пашка! Ты что – больной? Чего это еле тащишься?»
Он подбодрился и, кажется, пошёл как здоровый. Обернулся, кто ж его окликал, – это был Звейнек, в юнгштурмовке, с портупеей.
«А ты куда, Ян?» – спросил Павел и удивился, почему тот такой молодой. То есть он и был молодой, но сколько ж с тех пор прошло?
«Как куда? Куда и ты, на комиссию».
«На какую ж комиссию?» – стал соображать Павел. Ведь он был вызван в какое-то другое место, но уже не мог вспомнить – в какое.
И он подтянулся к шагу Звейнека и пошёл с ним бодро, быстро, молодо. И почувствовал, что ему ещё нет двадцати, что он холостой парень.
Они стали проходить большое служебное помещение, где за многими канцелярскими столами сидела интеллигенция – старые бухгалтеры с бородами, как у попов, и с галстуками; инженеры с молоточками в петлицах; пожилые дамы, как барыни; и машинистки молоденькие накрашенные, в юбках выше колен. Как только они со Звейнеком вошли, чётко выстукивая в четыре сапога, так все эти человек тридцать обернулись к ним, некоторые привставали, другие кланялись сидя, – и все вращали головами за ними, пока они шли, и на лицах у всех был испуг, а Павлу с Яном это льстило.
Они зашли в следующую комнату и здоровались с другими членами комиссии и рассаживались за столом, папки на красную скатерть.
«Ну, запускайте!» – распорядился Венька, председатель.
Запустили. Первая вошла тётя Груша из прессового цеха.
«Тётя Груша, а ты чего? – удивился Венька. – Ведь мы – аппарат чистим, а ты чего? Ты в аппарат, что ли, пролезла?»
И все рассмеялись.
«Да нет, видишь, – не робела тётя Груша. – У меня дочка подрастает, надо бы дочку в садик устроить, а?»