Раковый корпус

Солженицын Александр Исаевич

– Так это вы из-за меня не сказали «ага-ага»?

– А что вы думаете? – поглушел голос Костоглотова. – Вы ж мне адреса своего не оставили. Как бы я вас искал?

Но она возилась, и нельзя было понять, насколько поверила.

– Что ж Людмилу Афанасьевну подводить, – опять громче рассказывал он. – Сижу как чурбан, молчу. А Низамутдин: «Я сейчас пойду в амбулаторию и вам пять таких больных приведу! И всех – наших. Выписать!» И вот тут я, наверно, сделал глупость – такой шанс потерял уйти! Жалко мне стало Людмилу Афанасьевну, она моргнула, как побитая, и замолчала. Я на коленях локти утвердил, горлышко прочистил и спокойно спрашиваю: «Как это так вы можете меня выписать, если я с целинных земель?» – «Ах целинник! – перепугался Низамутдин (ведь это ж политическая ошибка!). – Для целины страна ничего не жалеет». И пошли дальше.

– У вас хваточка, – покрутила Зоя головой.

– Это я в лагере изнахалился, Зоенька. Я таким не был. Вообще у меня много черт не моих, а приобретенных в лагере.

– Но весёлость – не оттуда?

– Почему не оттуда? Я – весёлый, потому что привык к потерям. Мне дико, что тут на свиданиях все плачут. Чего они плачут? Их никто не ссылает, конфискации нет…

– Итак, вы у нас остаётесь ещё на месяц?

– Типун вам на язык… Но недельки на две очевидно. Получилось, что я как бы дал Людмиле Афанасьевне расписку всё терпеть…

Шприц был наполнен разогретой жидкостью, и Зоя ускакала.

Ей предстояла сегодня неловкость, и она не знала, как быть. Ведь надо было и Олегу делать новоназначенный укол. Он полагался в обычное, всё терпящее место тела, но при тоне, который у них установился, укол стал невозможен: рассыпалась вся игра. Терять эту игру и этот тон Зоя так же не хотела, как и Олег. А ещё далеко им надо было прокатить колесо, чтоб укол стал снова возможен – уже как у людей близких.

И, вернувшись к столу и готовя такой же укол Ахмаджану, Зоя спросила:

– Ну а вы уколам исправно поддаётесь? Не брыкаетесь?

Так спросить – да ещё Костоглотова! Он только и ждал случая объясниться.

– Вы же знаете мои убеждения, Зоенька. Я всегда предпочитаю не делать, если можно. Но с кем как получается. С Тургуном замечательно: он всё ищет, как бы ему в шахматы подучиться. Договорились: мой выигрыш – нет укола, его выигрыш – укол. Но дело в том, что я и без ладьи с ним играю. А с Марией не поиграешь: она подходит со шприцем, лицо деревянное. Я пытаюсь шутить, она: «Больной Костоглотов! Обнажите место для укола!» Она же слова лишнего, человеческого, никогда не скажет.

– Она ненавидит вас.

– Меня??

– Вообще – вас, мужчин.

– Ну, в основе это, может быть, и за дело. Теперь новая сестра – с ней я тоже не умею договориться. А вернётся Олимпиада – тем более, уж она ни йоточку не отступит.

– Вот и я так буду! – сказала Зоя, уравнивая два кубических сантиметра. Но голос её явно отпускал.

И пошла колоть Ахмаджана. А Олег опять остался около столика.

Была ещё и вторая, более важная причина, по которой Зоя не хотела, чтоб Олегу эти уколы делались. Она с воскресенья думала, сказать ли ему об их смысле.

Потому что если вдруг проступит серьёзным всё то, о чём они в шутку перебрасываются, – а оно могло таким проступить. Если в этот раз всё не кончится печальным собиранием разбросанных по комнате предметов одежды – а состроится что-то долгопрочное, и Зоя действительно решится быть пчёлкой для него и решится поехать к нему в ссылку (а в конце концов он прав – разве знаешь, в какой глуши подстерегает тебя счастье?). Так вот в этом случае уколы, назначенные Олегу, касались уже не только его, но и её.

И она была – против.

– Ну! – сказала она весело, вернувшись с пустым шприцем. – Вы наконец расхрабрились? Идите и обнажите место укола, больной Костоглотов! Я сейчас приду!

Но он сидел и смотрел на неё совсем не глазами больного. Об уколах он и не думал, они уже договорились.

Он смотрел на её глаза, чуть выкаченные, просящиеся из глазниц.

– Пойдёмте куда-нибудь, Зоя, – не выговорил, а проурчал он низко.

Чем глуше становился его голос, тем звонче её.

– Куда-нибудь? – удивилась и засмеялась она. – В город?

– Во врачебную комнату.

Она приняла, приняла, приняла в себя его неотступный взгляд и без игры сказала:

– Но нельзя же, Олег! Много работы.

Он как будто не понял:

– Пойдёмте!

– Правильно, – вспомнила она. – Мне нужно наполнить кислородную подушку для… – Она кивнула в сторону лестницы, может быть назвала и фамилию больного, он не слышал. – А у баллона кран туго отворачивается. Вы мне поможете. Пойдёмте.

И она, а следом он спустились на один марш до площадки.

Тот жёлтенький, с обвостревшим носом несчастный, доедаемый раком лёгких, всегда ли такой маленький или съёженный теперь от болезни, такой плохой, что на обходах с ним уже не говорили, ни о чём его не расспрашивали, – сидел в постели и часто вдыхал из подушки, со слышимым хрипом в груди. Он и раньше был плох, но сегодня гораздо хуже, заметно и для неопытного взгляда. Одну подушку он кончал, другая пустая лежала рядом.

Он был так уже плох, что и не видел совсем людей – проходящих, подходящих.

Они взяли от него пустую подушку и спускались дальше.

– Как вы его лечите?

– Никак. Случай иноперабельный. А рентген не помог.

– Грудной клетки вообще не вскрывают?

– В нашем городе ещё нет.

– Так он умрёт?

Она кивнула.

И хотя в руках была подушка – для него, чтоб он не задохнулся, они тут же забыли о нём. Потому что интересное что-то вот-вот должно было произойти.

Высокий баллон с кислородом стоял в отдельном запертом сейчас коридоре – в том коридоре около рентгеновских кабинетов, где когда-то Гангарт впервые уложила промокшего умирающего Костоглотова. (Этому «когда-то» ещё не было трёх недель…)