Рамсес II Великий. Судьба фараона

Мессадье Жеральд

— «И воззвал тогда его величество: “Что же случилось, отец мой Амон? Совершил ли я что без ведома твоего? Разве преступал я предначертания твои?”»

Рамсес вслушался: Пентаур заговорил от его имени. С этого места повествование велось от первого лица. Это было по меньшей мере удивительно. Как возможно, чтобы один человек так глубоко понял переживания другого?

— «Что сердцу твоему, о Амон, азиаты эти ничтожные, не ведающие бога? Разве не воздвиг я для владыки множество великих памятников? Разве не заполнил я дворы храмов твоих плененными в странах чужих? Разве не возвел я храмы тебе нерушимые в веках и не завещал ли тебе всякое добро свое? Я принес тебе в дар все страны, дабы обеспечить твои алтари приношениями. Я даровал тебе несметное количество

скота и всякие растения благоухающие. Не покладая рук трудился я для украшения святилища твоего. Я возвел для тебя великие пилоны и воздвиг высокие мачты для флагов. Я доставил тебе обелиски с Элефантины и сам сопровождал их до храма твоего. Я снаряжал суда за Великую Зелень, дабы доставить тебе изделия чужеземных стран. Будь милостив к полагающемуся на тебя и пекущемуся о тебе по влечению сердца!»

Улыбка слетела с лица Рамсеса. Он посерьезнел. Именно так! Он, единственный наследник, приложил столько усилий для восстановления в царстве божественного порядка…

— «Я взываю к тебе, отец мой Амон, окруженный бесчисленными врагами, о которых не ведал, когда все чужеземные страны ополчились против меня и я остался один, и нету со мной никого, и покинуло меня войско мое, и отвернулись от меня мои колесничие. Я кричал им, но не слышал из них ни один, когда я взывал…»

В глазах Рамсеса блеснули слезы. Это тоже была правда: никогда до того момента он не ощущал так пронзительно свое одиночество. Еще мгновение — и его, воплощенного бога, истоптали бы копыта впряженных в колесницу хеттских коней…

— «И постиг я, что благотворнее мне Амон полчищ воинов, сотни тысяч колесничих, десяти тысяч братьев и детей. Единолично совершает Амон больше, чем множества. Я пришел сюда по велению уст твоих, Амон, я не преступал предначертаний твоих. Вот я обращаюсь к тебе с мольбою у пределов чужих земель, а голос мой доносится до города Ермонта. И пришел Амон, когда я воззвал к нему, и простер он ко мне десницу свою, и я возликовал, и был он как бы за мною и предо мною одновременно; и окликнул он меня: “Я с тобою. Я отец твой. Десница моя над тобою. Я благотворнее ста тысяч воинов. Я — владыка победы, любящий доблесть!”»

Пентаур замолчал неожиданно, словно голос его сломался. Он увидел влажные глаза монарха, но ни один мускул не дрогнул на его лице, все еще отрешенном.

— Это все, что я написал за сегодняшнюю ночь.

— Пиши еще.

Царь и писец посмотрели в глаза друг другу.

— Как тебе удалось понять, что я чувствовал?

— Не знаю, твое величество. Быть может, твоя калюбезно подсказала мне эти слова?

Рамсесу это предположение неуместным не показалось.

— Иди. И возвращайся завтра.

* * *

— Временами мысль путешествует.

— И катоже?

Нефертари не ответила. Она лежала на кровати не шевелясь, в золотых отблесках света лампы, словно готовясь уйти в вечность.

— Этот писец почувствовал твою печаль и отчаяние, — сказала она наконец. — Он был на войне?

— Не знаю. Но он не из армейских писцов.

— Не беспокойся напрасно. Это лишний раз доказывает, что ты, вопреки своим опасениям, не одинок. Амон спас тебя от беды, и писец это почувствовал.

Эти слова утешения должны были бы его успокоить, однако только усилили душевное смятение. Он положил руку на плечо Нефертари, словно прося ее дать другой ответ. Этот жест не имел чувственной подоплеки. Ему казалось, что он слышит тысячу голосов, в то время как хотел услышать только один — ее голос.

— Пей свое вино и верь в себя.

«Пей свое вино…» Как метко сказано! Рамсес улыбнулся. Нефертари тоже положила руку ему на плечо. Он расслабился и позволил своему телу отдаться ночи.

— Тогда налей мне вина!

Она поцеловала его. В душе Рамсеса воцарился покой.

* * *

— «И укрепилось сердце мое и возликовало. И совершилось все по замыслу моему, я подобен был Монту в миг

величия его. Я стрелял правой рукою, а левой — захватывал в плен! Я был для врагов подобен Сутеху в миг славы его. Две тысячи пятьсот колесничих, окружавших меня, распростерлись пред конями моими, ни один из них не поднял руки на меня. Сердца их утратили мужество от страха передо мною, руки их обессилели, они не могли натянуть тетиву, не нашлось у них сил, чтобы взяться за копья. Я поверг их в воду, как крокодилов, и упали они лицами друг на друга; и перебил я многих из них. Ни один из поверженных не обернулся! Кто упал — уже не поднялся!»

Пентаур замолчал, переводя дух. Рамсес не сводил с него глаз.

— «Только жалкий поверженный правитель хеттов стоял среди колесничих своих, взирая, как мое величество ведет в одиночестве бой, без войска своего и без колесничих своих. И вот отвернулся он и, отступив в страхе, повелел призвать правителей многих стран — каждого со своими колесницами, снабженными всяким боевым оружием: правителя Арцавы, правителя Масы, правителя Ируена, правителя Луки, правителя Пидасы, правителя дарданцев, правителя Кархемиша, правителя Каркиша, правителя Халеба и братьев правителя хеттов — и собрать их всех вместе. И вот на тысяче колесниц мчались они прямо на опаляющий огнь урея. Я ринулся на них, как Монту! Я мгновенно дал им почувствовать могущество длани моей! Находясь один среди них, я истреблял их без устали. И один из них воззвал к другим: “Это не человек среди нас! Это Сутех, великий силой, это сам Ваал! Бежим скорей от него, спасем жизнь свою, дабы не остановилось дыхание наше! Смотри, у всякого, кто пытается приблизиться к нему, слабеют руки и тело — не могу я ни натянуть тетивы, ни поднять копья. Его величество преследует, подобно грифону!” Я убивал их без устали. Я возгласил, призывая войско свое: “Стойте, воины мои, укрепите сердца ваши, дабы узрели вы победу мою, когда сражаюсь я в одиночестве, и Амон единый, защита моя, простер десницу свою надо мною. Как ничтожны вы сердцем, мои колесничие! Нет у меня отныне доверия к вам. Разве есть хоть один среди вас, кому я не сотворил бы добра в стране моей? Не одарял ли я вас как владыка, когда вы были бедны? Не назначал ли я вас по благосклонности своей командовать другими? Не отдавал ли я сыну имущество отца его, положив конец всякому злу в сей стране? Я дал вам рабов и вернул вам других, отобранных у вас…”».

Голос Пентаура взлетел. Встревоженный первый придворный приоткрыл дверь и заглянул в зал. При виде писца, кричащего и размахивающего руками перед фараоном, на лице которого ясно читалось волнение, он испытал потрясение. Как смеет этот червь оскорблять его величество столь неподобающим поведением?! Однако монарх сохранял спокойствие; более того, он слушал как зачарованный. Придворный закрыл дверь.

— «Я позволил вам обитать в городах ваших, когда вы не выполняли обязанности воинов, и моим колесничим открыл я доступ в города их, говоря: “Я тоже найду их в день и час сражения”. Но смотрите, как низко поступили вы, собравшись все вместе! Ни один из вас не устоял и не протянул мне руку, когда я сражался. Преступление, совершенное воинами моими и колесничими моими, столь велико, что не выразить словом. Смотрите — даровал мне Амон победу свою, когда не было со мною ни войска, ни колесничих. Страны чужие, видевшие победу мою, прославят имя мое в дальних землях неведомых. Всякая стрела, пущенная в мое величество, приближаясь ко мне, отклонялась и пролетала мимо меня…»

Пентаур упал на колени и какое-то время простоял с опущенной головой, сжимая в руке папирус. Рамсес тоже не двигался. Он не верил своим ушам: как мог человек, который не был очевидцем событий, рассказать о битве так, словно сражался наравне со всеми?

— Встань!

Пентаур повиновался, но его качало, померкший взгляд блуждал по комнате.

— Иди и позови придворного.

Стоило писцу открыть дверь, как вошел встревоженный придворный.

— Придворный, прикажи выдать писцу Пентауру, которого видишь перед собой, сто золотых колец.