Рамунчо

Лоти Пьер

Нет! поскорее вернуться домой, в свою деревню, обнять свою мать!..

Как он и ожидал, дилижанс, раз в день отправляющийся в Эчезар, уже ушел два часа назад. Но он без труда пройдет этот путь пешком; дорога ему знакома, и к вечеру, еще до наступления темноты он будет дома.

Он купил себе туфли на веревочной подошве – в них ему идти было удобнее и привычнее – и легким, быстрым и упругим шагом горца двинулся по молчаливым дорогам, окруженный роем воспоминаний.

Кончался ноябрь, все еще согреваемый теплыми лучами солнца, которое обычно не спешит покинуть пиренейские склоны. Вот уже много дней простирающееся над страной басков безоблачное небо заливало своим лучезарным светом наполовину облетевшие леса и покрытые огненно-рыжими папоротниками горы. Вдоль дорог поднимались

высокие стебли каких-то злаков и зонтики больших майских цветов, кажется, перепугавших весну с осенью; в зарослях вновь расцветшей бирючины и шиповника гудели последние пчелы и порхали еще уцелевшие бабочки, которым природа подарила еще несколько недель жизни.

Там и тут среди деревьев виднелись баскские дома, очень высокие, с широкой крышей, ослепительно белые в своей ветхости, с коричневыми или тускло-зелеными ставнями. А на деревянных балконах сушились золотисто-желтые тыквы и пучки розовой фасоли; на стенах, словно восхитительные нитки кораллов, висели гирлянды красного перца и прочие дары еще плодоносящей земли, старой кормилицы-земли, которые, по вековому обычаю, собирают осенью, в преддверии мрачных и холодных месяцев, когда тепло покидает край басков.

И после туманов северной осени этот прозрачный воздух, этот блеск южного солнца, каждая черточка вновь обретенной родины бесконечно сладостной болью отзывались в сотканной из противоречий душе Рамунчо.

Осень была уже на исходе, и крестьяне срезали папоротники, рыжим руном покрывавшие окрестные холмы. Большие, запряженные волами телеги, полные папоротников, освещенные печальными лучами осеннего солнца, неспешно двигались к одиноким фермам, оставляя в воздухе ароматный след.

Очень медленно, тихо позванивая колокольчиками, ползли по горным дорогам огромные возы. Могучие, неторопливые волы, по обычаю накрытые рыжеватой бараньей шкурой, делающей их похожими на бизонов или зубров, тащили тяжелые телеги, колеса которых, как у античных колесниц, представляли собой сплошной диск. Погонщики с длинными палками в руках, в расстегнутых на груди розовых ситцевых рубахах, наброшенных на плечи куртках, натянутых на глаза шерстяных беретах, с гладко выбритыми худыми и серьезными лицами, которым мощные челюсти и крепкие шеи придавали выражение тяжеловесной силы, шли впереди, бесшумно ступая веревочными подошвами.

А потом дороги на какое-то время пустели, и под сенью деревьев, желтеющих в лучах угасающего лета, не слышно было ничего, кроме монотонного жужжания мух.

Рамунчо смотрел на редких прохожих, встречавшихся ему на дороге, удивляясь, что среди них нет знакомых, что никто не останавливается, чтобы поздороваться с ним. Нет, не было ни знакомых лиц, ни радостных восклицаний старых друзей. Только равнодушные приветствия людей, которым казалось, что они когда-то раньше видели его, но которые тотчас же отворачивались, снова погружаясь в свои незамысловатые дорожные грезы. И Рамунчо острее, чем когда-либо раньше, ощущал пропасть, отделяющую его от этих тружеников земли.

Но вот вдали снова появляется воз папоротников, такой огромный, что цепляет на ходу за ветки дубов. Впереди идет высокий широкоплечий парень с кротким покорным взглядом, рыжий, как осень, как папоротники на его телеге, с густыми рыжими волосами на обнаженной груди. Он идет упругой и небрежной походкой, держась руками за лежащую у него на плечах остроконечную палку. Так, вероятно, с незапамятных времен шагали по тем же самым горам его предки, пахари и погонщики волов.

При виде Рамунчо он движением палки и голосом останавливает быков и, радостно протянув руки, идет ему навстречу. Флорентино! Он здорово переменился, раздался в плечах, в его чертах и жестах появилась какая-то законченность и определенность, короче, он стал настоящим мужчиной.

Друзья обнялись. Они молча смотрят друг на друга, смущенные потоком нахлынувших воспоминаний, которые не могут выразить словами. Раймон молчит, так же как и Флорентино. Он, конечно, лучше владеет языком, чем его друг, но ведь и теснящиеся в его душе мысли и чувства неизмеримо глубже и сложнее.

Это словесное бессилие гнетет их, и невольно они переводят растерянный

взгляд на стоящих рядом прекрасных волов.

– Ты знаешь, это ведь мои волы, – говорит Флорентино. – Два года назад я женился… У моей жены тоже есть работа… Мы теперь стали очень неплохо жить… И знаешь, у меня дома есть еще пара таких же волов! – добавляет он с наивной гордостью.

И вдруг замолкает, румянец смущения проступает сквозь его темный загар, потому что он наделен нередко встречающейся у простых людей душевной чуткостью, которая не зависит от образования и которой зачастую лишены самые изысканные светские люди. Он вдруг со страхом подумал, что жестоко было рассказывать о собственном счастье, зная, как безрадостно возвращение Рамунчо, зная, что жизнь его разбита, что навеки погребена среди черных монашенок его невеста, что его мать при смерти.

Они снова замолкают, глядя друг на друга с добрыми улыбками и не находя слов. Впрочем, за эти три года разделявшая их пропасть двух разных мироощущений стала еще глубже. И Флорентино, щелкнув языком, палкой заставляет волов стронуться с места и, крепко сжав руку друга, говорит:

– Мы ведь еще увидимся? Правда?

И звук колокольчиков его телеги вскоре затихает вдали под тенистыми деревьями, где уже начинает спадать дневная жара.

«Ну что ж, у него-то жизнь удалась!» – мрачно думает Рамунчо, продолжая шагать по осеннему лесу…

Дорога, по которой он идет, поднимается все выше; местами ее прорезают горные ручьи, а иногда перегораживают толстые, узловатые корни дубов.

Вот-вот должен показаться Эчезар; деревни еще не видно, но все кругом так близко ему и знакомо, что образ ее все отчетливее возникает перед его мысленным взором.

Он невольно ускоряет шаг, сердце колотится у него в груди.

Боже, как пуст теперь этот край, где больше нет Грациозы, пуст и печален, как некогда дорогое жилище, по которому прошла безжалостная смерть.

И все же в глубине души Рамунчо осмеливается думать, что где-то там, в маленьком монастыре, под черным монашеским чепцом еще блестят дорогие черные глаза и что он когда-нибудь сможет их вновь увидеть; что, в конце концов, уйти в монастырь – не значит умереть и что, быть может, судьба еще не произнесла свой окончательный приговор. Ведь если подумать, разве могла так перемениться душа Грациозы, еще недавно безраздельно отданная ему одному? Ей наверняка угрожали, ее заставили… Но когда они встретятся лицом к лицу, кто знает? Когда они вновь будут говорить, глядя друг другу в глаза? Но, безумец, разве это возможно? Разве в их краю случалось такое, чтобы монахиня отреклась от своего вечного обета и последовала за женихом? Да и как стали бы они жить здесь, когда все отвернутся от них, как от клятвопреступников, и будут избегать их? Может, бежать в Южную Америку? Но как? Как добраться до нее, как увести ее из этого белого обиталища живых мертвецов, где бдительно следят за каждым словом и жестом монахинь? О нет! Все это безумная, неосуществимая мечта… Надежды нет, все кончено, кончено!..

Затем на какое-то мгновение тоска по Грациозе забывается, и он всем своим существом, всем сердцем рвется к матери: ведь у него же еще есть мать, которая здесь, совсем рядом, взволнованная и счастливая, в смятении радостного ожидания.

Но вот слева от дороги среди дубов и буков показалась скромная деревушка со старинной часовней и, на перекрестке двух тропинок под сенью очень старых деревьев, стена для игры в лапту. И мысли Рамунчо снова приняли иной оборот: при виде этой маленькой, закругленной наверху стены, выкрашенной известью и охрой, в нем вскипает молодая радостная сила; с мальчишеским азартом он говорит себе, что завтра уже сможет снова отдаться этой баскской игре, опьяняющему восторгу движения и стремительной ловкости; он думает о больших воскресных соревнованиях после вечерни, о борьбе с лучшими игроками Испании, обо всем, чего ему так недоставало в годы изгнания и что теперь станет его жизнью… Но лишь на мгновенье отдается он радостному порыву, и вновь безысходное отчаяние сжимает ему сердце. Ведь Грациоза не увидит его побед! Зачем же они тогда! Без нее все, даже то, что было ему так дорого, тотчас становится бесцветным, бессмысленным, суетным и ненужным.