Рандиана, или Похотиада
Шрифт:
Не менее двух минут я полулежал в кресле, пребывая в состоянии блаженства; наконец, будучи не в силах выносить это дольше, ибо это было выше моих сил, я высвободил пенис из ее руки, оттолкнул кресло, уложил ее на пол и с безумной, если не сказать глупой, поспешностью взломал ее девственную плеву; едва я проник в нее на всю глубину, как в тот же момент я кончил с такой силой, что не без страха подумал (хотя это и противоречило всем анатомическим канонам), что вот сейчас моя сперма хлынет у нее изо рта.
Было бы несправедливо обвинять Гертруду в отсутствии взаимного чувства, да и коврик
Не успела Гертруда насухо обтереть свои сокровенные места, а я – налить стаканчик бренди с водой, дабы предотвратить нервную реакцию, неизбежную, на мой взгляд, у такой юной особы, только что лишившейся девственности, как в комнату без всякого предупреждения ворвалась, словно тигрица, ее матушка: она вернулась, чтобы забрать забытый ею ключ.
– Вот, значит, для чего я тебя воспитывала как настоящую леди! – с порога начала она. – А вы, – обратилась она ко мне, – ведь вас я всегда считала настоящим джентльменом, а вы что себе позволяете?! И не смей мне возражать, ты, бесстыжая сучка, – вновь набросилась она на дочь, видя, что Гертруда (а ей в сообразительности отказать было нельзя) пытается что-то объяснить. – Ты что думаешь, у меня глаз нет? Ты думаешь, я не вижу, что здесь происходит? Уж если где сломали целку, то именно в этой комнате. Я это уже на лестнице почуяла. Я тебя проклинаю! А этот джентльмен, – это слово она произнесла со всей иронией, на какую только была способна, – раз уж он тебя погубил, то пусть и содержит. – И с этими словами она выскочила из комнаты.
Ничего другого мне не оставалось. На следующий день я снял для Герти небольшой домик в Кью, где содержал ее, и довольно прилично, в течение трех месяцев, да и продолжал бы делать это и доныне, если бы однажды субботним утром не застал ее в объятиях одного спортсмена, именитого члена Лондонского гребного клуба. На этом наши отношения закончились, и на прощание я подарил ей чек на 100 фунтов, на которые она открыла портняжную мастерскую или что-то в этом роде. Насколько мне известно, ее дело процветает и по сию пору.
13. Образчик добродетели
Однажды утром на исходе лета, когда августовская жара властно звала на природу, Дево зашел ко мне в мои новые апартаменты (поскольку благоразумие требовало, чтобы я переехал на новое место), где обнаружил меня дремлющим над последней модной книгой мистера N, известного поставщика пикантных историй.
– Рад тебя видеть в добром здравии, – сказал Дево. – Мистер Ливсон, мой приятель, пригласил меня на недельку к себе в Оутлэнд Холл поохотиться на тетеревов и сказал, что, если хочу, я могу приехать с другом. Ты поедешь?
– А найдутся там развлечения иного рода, скажем, что-нибудь мягкое, теплое, нежное и влажное внутри? – спросил я. – Честно говоря, друг мой, стрелять тетерок – занятие хоть и приятное, но если при этом нет поблизости этакой приятной штучки, то игра, поверь, не стоит свеч.
– Сминтон, ты неисправим. Я в жизни еще не встречал такого вагинострадальца. Что ж, я думаю, наше пребывание там, пожалуй,
– Ах, Дево, если бы ты знал, как мне хочется пощупать эту неприступную крепость! Она красива?
Дево тяжело вздохнул.
– Я как-то уже пытался сорвать сей сладкий плод в тех краях, – сказал Дево, – но у меня ничего не получилось. Красива ли она? Да, у нее огромные цыганские глаза, а зубы – как жемчуг. Других таких я в жизни не видел. А что до фигуры… Нет, пожалуй, лучше не буду вдаваться в подробности, чтобы не расстроиться.
– Ну, тогда я определенно поеду, – сказал я со смехом. – Ты, Дево, – настоящий поэт, и хотя описание твое, как я подозреваю, имело целью скорее отвратить меня от этой особы, оно, напротив, вызвало у меня настоящее восхищение ее божественными прелестями. Так ты действительно пытался вкусить сей сладкий плод? И безуспешно? Хотя ты ни один камень не оставишь не перевернутым?
– Да, пытался, – сказал Дево. – Причем не раз: и до замужества, и после. Но все мои потуги оказались тщетными. Один раз я положил руку ей на бедро, но она тут же резко пресекла мои поползновения, будто холодным душем меня окатила, а кончилось все тем, что она дала мне недвусмысленно понять: мол, если я немедленно не уеду в город под каким-нибудь благовидным предлогом, то она меня ославит так, что я на всю жизнь запомню. Вот что я тебе скажу, Сминтон, я достаточно хорошо знаю женщин, и я знаю, когда они блефуют, а когда говорят правду.
– Нет, Дево, теперь я прямо-таки считаю своим долгом увидеть этот идеал. Я как истинный философ и специалист по женским штучкам исповедую принцип: чем больше препятствий, тем сильнее наслаждение.
– Ты можешь поехать со мной, Сминтон, но говорю тебе откровенно: миссис Ливсон абсолютно недоступна – ни для тебя, ни для любого другого мужчины. Она – совершенный лед.
– Мой дорогой Дево, случается, что и лед тает.
– Но только не тот, что на полюсе.
– И тот тоже тает, только для этого требуется больше тепла. Послушай, друг, ставлю двенадцать дюжин лучшего «Шато Марго» против твоей изумрудной булавки, на которую я давно положил глаз. Итак, спорим, что, не пройдет и недели, как я откупорю створки этой чистой жемчужины.
Мы тут же заключили пари. Хотя я и раньше пытался купить у Дево булавку, предлагая за нее 50 фунтов, он, однако, упорно не желал с нею расставаться; теперь же, как мне кажется, он посчитал, что вещице его вообще не грозит никакая опасность, потому и решился на пари. Вероятно, он шел домой, уже заранее предвкушая, как смакует мое вино.
«Сминтон, друг мой, – обратился я к своему члену, когда вечером укладывался спать, – если ты в ближайшие дни не нарушишь безмятежного покоя ее светлости, пусть проклята будет во веки веков твоя красная головка, которой ты так гордишься!»