Рандом
Шрифт:
– Макс… я устала… давай, завтра?
Я сел на кровать, рядом с ней – скорее рухнул, словно из моего организма выдернули позвоночник. Пока она засыпала, я держал ее лицо в ладонях, потом баюкал в объятиях. Я смотрел в ее закрытые глаза и думал о невозможном. О том, что не в моих силах вскрыть ее черепную коробку, чтобы запустить сломанный кем-то механизм. Может, всего-то и надо было, что ужалить какие-нибудь аксоны – и придет в движение нейронная сеть, оживит все эти миллиарды застывших клеток, безотказно работавшие двадцать один год! И моя рыжеволосая девочка очнется, поднимет голову и скажет слово. Одно единственное слово. Только не из тех, что говорила вчера! И позавчера.
–
Я ждал этого. И все равно от неожиданности вздрогнул. Высвободил руку из-под ее тяжелой головы, поднялся – опустошенный, обессиленный.
– Ничего не случилось, - продолжала она отвечать на незаданные вопросы, - ты храпишь.
За окном, по-майскому поздно, зажглись фонари. Свет, пронизанный дождем, падал на деревья, сбросившие листву. Внизу, по дорожке, обегающей детскую площадку, шел сосед. Он выгуливал поводок от давно сбежавшей собаки.
Посапывала Дашка, заботливо укрытая парой теплых одеял. Я не мог оставаться здесь дольше – если я не засажу сейчас пару стаканов виски, то завою. В голос.
Но я знал, что это не поможет. Я пробовал раз сто. Хоть литр вливай в алчущее забытье нутро - все равно очередная бестолковая надежда лопнет, окатив меня дурно пахнущими брызгами нового мира.
Спускаясь по лестнице, я сознательно производил больше шума. Мертвая тишина прерывалась, с неохотой впускала звук моих шагов, и тут же смыкалась за моей спиной. Когда я уйду, она полностью овладеет домом. Как оккупант армии победителей, она установит свои порядки. Уже не прежняя – чуткая, поджимающая хвост от каждого шороха, но чужая, тяжелая, раздавившая прежних обитателей.
Лампочки на этажах давно перегорели. Неяркий свет уличного фонаря даже не пытался перебраться через подоконник на лестничном переходе. Я шел в темноте, провожаемый черными провалами закрытых дверей, давно уже ведущих не в уютные жилища, а в склепы, хранящие мертвецов. Только мерзкий запах проникал на лестницу. Его не могла сдержать даже сталь с многочисленными уровнями защиты от взлома.
Открывшаяся входная дверь на тяжком выдохе выпустила меня на улицу. Я набрал полную грудь свежего сырого воздуха, свободного от дыхания большого города.
Мимо прошмыгнула влюбленная парочка, двигались люди, чей часовый механизм работал. Хотя и со сбоями. Прямо на меня шла высокая женщина, явно одетая не по погоде. Вязаная кофта в заскорузлых грязных пятнах, болталась на ней как на вешалке. Седые растрепанные волосы выбились из стянутого на затылке узла. Скользнув по мне пустым взглядом, она подошла к двери и набрала кнопки на домофоне, не издавшем ни звука ей в ответ.
– Это я, Софочка, открой, - сухим, скрипучим голосом сказала она в темное окно давно сломанного домофона.
Мне не нужно было оборачиваться, чтобы видеть то, что много раз происходило за моей спиной: через пару минут женщина войдет в подъезд, поднимется на второй этаж и будет бесконечно долго - до утра – стоять возле так и не отрывшейся двери. Временами она будет разговаривать сама с собой, даже смеяться. Потом она уйдет, чтобы на следующий день вернуться снова.
Я стоял, раздираемый двумя желаниями: пойти в церковь или нажраться до потери сознания. Ни тем, ни другим мне было себя не удивить. На первых порах после начала всей этой катавасии, я вдруг решил, что вопрос, не объяснимый с точки зрения здравого смысла, может решить только высшая инстанция. И все, что мне требуется, это выпросить индульгенцию, покаявшись во всех грехах. Я частенько наведывался в Лавру. Цель моих визитов – ора, шепота, слов (я варьировал подачу) - была вполне ясна: пусть те, кто все это придумал,
Как-то не сразу до меня дошло, что мои так называемые просьбы уж слишком смахивают на ультиматум. Мотивируя себя верой в спасение человечества, я пытался – видит кто-то, я честно пытался сменить тон. Получилось ли, знает один хрен. Потому что ни бога, ни дьявола в мире не осталось. Все забыли нас, бросили на произвол, справедливо рассудив, что бороться тут не за что.
Мысли догоняли меня уже в пути, под шум форсированного до предела движка байка, прожигавшего больную тишину города. Я маневрировал на проезжей части между брошенными машинами. Ехал, не отрывая взгляда от дороги. Темноту Вознесенского изредка пугал свет работающих фонарей. Их осталось не так уж много, но держались они стойко. Если бы я только мог ограничить свое зрение десятком метров впереди, я бы так и сделал. Но как я ни старался, Он прорывался сквозь дыры в туннельном зрении.
Город. Все вокруг, выдернутое из тумана напоминало монохром военных кадров давно забытого архива. И свет моих фар, как растянутый по времени выстрел, тщетно пытался пробить коматозную пелену.
Едва угадываемые контуры фасадов, с черными кляксами провалов, обнаживших чрево благородных домов. Словно пережиток артобстрела дыры, оставленные веерными взрывами бытового газа. Измайловский мост, соединяющий два берега Фонтанки, реки, опрокинутой в туман аварийных канализационных стоков. Чадили прорывами магистралей подвалы домов, отчего казалось, что город растет прямо из серого дыма. И машины, машины всех размеров и мастей на дорогах, тротуарах. Почти новые, побывавшие в передрягах, сгоревшие, заваленные набок – большие, свирепые звери, ждущие своего часа в темноте. Еще месяц назад между островами непринужденно лавировали прохожие. Те редкие, умудрившиеся растянуть один день на три месяца. Сейчас везде лежали трупы. Бесхозные, забытые, умиротворенные. Однако, невзирая на холод, голод и жажду, вдоль стен еще скользили темные силуэты тех, кому не повезло задержаться в живых.
Стыдно сказать, временами я завидовал им. С шорами на глазах, они видели город прежним. Бродили в иллюзиях, щедро сдобренных мыслями и чувствами последнего дня. Повезло тем, для кого он сложился лучшим образом – считай, они умерли во сне. Счастливые.
Двери супермаркета безропотно разъехались в стороны при моем появлении. Недели три как пропал охранник, стойко дежуривший возле входа, сгинул где-то на переходе между работой и домом. Действующего освещения едва хватало на то, чтобы обозначить стеллажи, заваленные товаром. Далеко забираться мне не пришлось – даже если бы в зале царила полная темнота, я пошел бы на голос, катившийся до входных дверей откуда-то слева.
– …и не льщу себя надеждой, что ты понимаешь значение этого слова. Инце… инцепцио… низм. Чтоб тебе было понятно, я скажу – это когда задачки по математике нужно решить с помощью биологии… Вот ты сразу все и понял. Представь себе разные отделы в процессоре, которые занимаются своими задачами. Получают сигналы, обрабатывают и результат передают дальше. Только каждый отдел настроен на собственное восприятие объекта. Игру в сломанный телефон помнишь? Это когда все садятся в ряд и ведущий говорит слово на ухо первому участнику. Быстро и тихо говорит, чтоб непонятней было. Второй участник повторяет то, что ему послышалось. И так до конца. А последний встает и вслух называет то, что до него дошло. Так из груши, минуя уши, суши, слушай, получается какая-нибудь хрюша. Ты можешь спросить, к чему это я тебе все говорю? Вот у меня и возникает ассоциация, связанная с тем, что у нас тут происходит…