Раскол. Книга I. Венчание на царство

Личутин Владимир Владимирович

«Что ж ты, старик, Русь взбулгачил ради корысти своей бездельной?!» – постоянно пытал Голубовский и все норовил сорвать с груди монаха вольяшный образок Богородицы, лишить старца защиты, а другою рукою больно так ковырял в ребрах, пытался достать сердце; оно безумно шалело и само пыталось выскочить из темницы.

«Врешь, я не булгачил народа, – бессловесно вопил Никон вослед вступавшему во мрак Голубовскому. Его место снова заслоняла чересполосица мерзких картин, и монах насильно открывал глаза. – Шиш и бродня, бес и сатанин подручник, кыш от меня, – шептал Никон, скосив взгляд в оконце, где мерк, угасал, может, последний летний его день. – Это ты сбиваешь с пути несчастных, сгоняешь в дьяволю ватагу, чтобы двинуться на Христов престол. Мало было тебе шатать государев стул, дак ты, ирод, посягнул на небо! Будь ты проклят, сын Иуды, пусть семя твое народит лишь тлю и чертополох. – Тут Никон спохватывался, облизывая пересохшие губы, приходил в ум. – Он же мне ровня. Какое семя?.. Да, но эти люди в

поганом блуде не имеют усталости, и лишь гробовая крышка прищемляет им причинное место, а осиновый кол в грудь пригваждывает к земле... Господи, помози мне! И чего шастают, чего домогаются? Все вины мира на меня одного громоздят. Не го-ра-а я занебесная, а жалкий червь есмь... Приходил было Башковский дворянин со своей челядинной девкой Киликией и всяко пытали каких-то тайн, а после на Москве наплели небылицы. Бедный царь! Помоги ему, Господи, пока не помер я, разгрести эти завиральни, что натаскали на Двор доброхоты со всех углов Руси, и найти в них зерно истины. Государь Федор Алексеевич, дитя блаженное, через тыщу поприщ услышь мой слабый скорбный голосишко: никогда не искал себе славы, но лишь церкви православной...»

... Не зная о посольстве дьяка Чепелева, еще за два дня до его приезда Никон стал готовиться в путь. Келейники подумали, что старец тронулся умом, но послушались его просьбы: помыли монаха, обрядили в чистое. В день прибытия царских гонцов Никон с утра начал собираться, уверяя братию, что за ним нынче прибудут государевы слуги; велел одеть себя в дорожную одежду, попросил вынести в креслах на крыльцо. Сидел, цепко ухватившись за поручи, будто боялся упасть, слезящимися глазами вперился в Святые ворота, где должны были с минуты на минуту появиться милостивцы. Нет, видения не было ему в тонком сне, и Господь не давал ободряющего гласа, де, крепись, сын мой, пришел конец твоим скорбям. Просто однажды поутру Никон проснулся с чувством великой свободы и еще с закрытыми глазами, ощущая на правой щеке ласковое прикосновение солнца, вдруг подумал, что скитания его завершились и московские звонари уже стоят возле ременных шлей, чтобы раскачать громогласное медное петье в Никонову честь.

И можно представить удивление братии, когда в полдень в Святых воротах Кириллова монастыря действительно показалась кибитка в сопровождении верховой охраны. Никон с огромным трудом поднялся, встретил вестников стоя; он знал уже, что прибыли за ним. Служка расстегнул дорожный фартук, приставил колоду; из кибитки сошел на землю царский посол Иван Чепелев и, не мешкая, зачитал государев указ: «Блаженного Никона возвратить со всяким тщанием в Воскресенский монастырь...»

Никон был совсем плох; подумали, что в возке не дотянет, растрясет дорогою. Решили сплыть по воде. Устроили на струге палатку и ложе для старца, по Шексне и Волге двинулись на Ярославль. Стояли кроткие предосенние дни, когда белые ночи сгасли, но северная земля еще не призатемнилась совсем, терпеливо дожидалась родин. Вода едва зыбилась, была как расплавленное золото; медленно по-за бортами провожали берега с деревеньками и выселками, со скитами и одинокими печищами, с застывшими в ожидании хлебов мельницами; как свечечки, светились в предзакатном небе шатровые церковки; забредши по брюхо в реку, стояла скотина, мальчишки махали удами, бабы полоскали белье, дальние леса наливались густой синью. Потом и ближние косогоры принакрылись лиловой поволокой, стерлись очертания излук и заводей, поскотин и погостов на холмушках. Никон понял, что стал слепнуть, будто его поместили в тафтяной полог, хотя Русь еще различалась во всем безбрежном размахе, но уже без подробностей. Да эти мирские мелочи были уже не нужны. Вода сливалась с небом заодно, и старцу казалось, что его поместили в прохладный ковчежец и вмуровали в хрустальную скрыню. Никон уже не подымал головы от подушки, а покойно, с улыбкою глядел в мерцающий таинственный окоем, расписанный малахитами, испрошитый червчатой, золотной и серебряной нитью, похожий на патриаршью ризу. То Господь в праздничном саккосе и митре, унизанной адамантами, встречал раба своего Никона. Гребцы молча, без натуги взмахивали веслами, от лопастей наносило в лицо живыми брызгами, и старцу думалось, что это сам Христос кропит своего сына святой водицей. Встречая тусклый взгляд Никона, молодые мужики каждый раз ободряюще улыбались, монах видел в их глазах искреннюю любовь. Самый ближний весельщик, кудрявый, белозубый, голубоглазый Лель, с распахнутой на все путвицы камчатной рубахой на медной груди, оставляя греби, постоянно наклонялся к ногам патриарха и заботливо поправлял волчью полсть, хотя в том не было никакой нужды. Кирилловский архимарит Никита стоял в головах старца и постоянно кропил с веничка святой водою проплывающие погосты и селища, баб и детишек, что сломя голову мчались навстречу плывущему поезду и решительно забредали в реку, чтобы припасть к руке святителя. У Никона при виде такой искренней любви во всю дорогу, пока помнил себя, не просыхали слезы.

Пока попадали по Шексне, вроде бы редкие человеченки показывались из лесов, да и те норовили поскорее скрыться в суземки, боясь властей. Русь своих насельщиков разбирает по кормным местам столь скрытно и плотно, будто прячет их. Но какими-то неизвестными почтами слух об умирающем опальном

патриархе летел по берегам куда скорее царевых посыльщиков и заставлял выбредать на Волгу людишек из самых дальних деревень. Крестьяне, особенно лихие, кидались в реку вплавь, цеплялись за бортовины суденка, только чтобы взглянуть на мужицкого заступленника, Божьего сына, коего так люто пригнетали царевы власти; когда-то еще приведется увидеть патриарха своими глазами, а после рассказывать детям своим и внукам о невероятном случае, так украсившем однообразную жизнь.

Никон попросил положить себя поудобнее, чтобы видеть поклонников, протягивал для целования ослабевшую исхудавшую руку, потерявшую прежнюю грубость и угловатость, ту некогда тяжкую длань, что так круто и жестко правила церковью. Да и сам патриарх, что до последней дороги был неурядливо пестр бородою и смугло-сер лицом, вдруг посеребрился волосом и от долгой поствы вытонел так, что вроде бы и облик свой прежний совсем утратил.

Но скоро последние силы оставили Никона, и все внешнее потеряло для души всякое значение. За полверсты от Толгского монастыря он велел остановиться, исповедался и причастился Святых Таин из запасных Даров Великого Четверга. Когда подплыли к Ярославлю, город заиграл колоколами; посадские во множестве, оставив город, подалися к речке Корости, где у Спасского монастыря должны бы пристать патриаршьи лодки. Видя Никона умирающим и уже безучастным, люди плакали, припадали к руке святителя, прося прощения; одни по берегу, другие по пояс в воде, облепив суденко, тащили его к берегу. Но Никон был уже глух к земному; рука его обвисла с ложа, и богомольники сами прикладывались к немеющим перстам.

Опускались сумерки. В городе заиграли колокола к вечернице. Блаженный Никон стал обирать себе волосы, бороду, опрядывать руками грудь и одежду, приготовлять себя к вечной дороге. Архимарит Никита с братией поняли, что приближается смертный час патриарха, и начали служить исходное последование. То был конец дня 17 августа 1681 года.

С печальной вестью поскакал в Москву дьяк Чепелев. Навстречу ему попалась карета, посланная царем для старца. Но святитель был уже мертв. На карете устроили прочное возило, куда поставили гроб, и кони повлекли тело усопшего в Новый Иерусалим, куда так стремилась последние пятнадцать лет его душа. Через девять дней Никона привезли на Истру и остановили лошадей на Елеонской горе напротив Воскресенского монастыря у часовни, поставленной когда-то Никоном в знак общей любви патриарха и государя.

Никона облачили в святительские одежды, надели архирейскую мантию, панагию и схиму. Панихиду служили десять часов, Никона поминали патриархом. С пением «Святый Боже...», обливаясь слезами, молодой государь, уже чуя свою близкую смерть, предавал тело великого старца земле. Святителя похоронили по его завещанию под Голгофой Предтеченской церкви. То-то радости было душе Никона и какое неистовство бесам.

* * *

Уже через год посол Прокопий Возницын привез в Москву с Востока от Вселенских патриархов разрешительную соборную грамоту, по которой восстанавливалось патриаршье достоинство Никона.

Царь Федор Алексеевич, вызволив Никона из ссылки, невольно обрезал себе все пути в прошлое, к родовым заповедям, а для Руси духовной – дорогу к миру. Всяким противникам новин объявлялась суровая война, но казалось попервости, что народ, занятый тяжкими трудами по добыванию хлеба насущного, не примет московского вызова и с готовностью склонит повинную голову. Но таково странное свойство русского человека, что коли крепко прижимать его и жучить, сдирать с него, не спросясь, затрапезную вековечную шкуру, то он замыкается в себе с нарочитой ухмылкою на лице, и всякое новшество тогда, затеянное властями без совета с народом, постепенно уходит в песок, в нети, забвение, оставляя по себе на поверхности жизни лишь тину, плесень и жалкое уродство задуманного.

Покойный Алексей Михайлович еще крепко стоял ногами в прошлом, и все комнатные мысли его, прочувствованные душою религиозной, были круто замешаны на почве сомнений, тягостных раздумий и колебаний; чтобы поднять Русь на дыбы и встретить ее под дых на рогатину, нужен был молодеческий задор, большое здоровье, презрение к предкам, нахальство и отчаянная гордыня. Сын Федор был молод и умен, но болел ногами и, воспитанный Симеоном Полоцким, уже не скорбел душою по старому, не гордился прошлым великой земли. Федор Алексеевич сделал новый шаг к Западу, а за его спиною печальная Русь стала готовить костры, собираться к страстям и выискивать меж себя великомучеников, уже слыша за спиною поступь антихриста.

Глава шестая

ИЗ ХРОНИКИ: «В день Богоявления во время Крещенского водосвятия в присутствии царя Федора Алексеевича на иордани старообрядцы безстыдно и воровски метали свитки богохульные и царскому достоинству безчестные... тайно вкрадучись в соборные церкви, как церковные ризы, так и гробы царские дегтем мазали и сальные свечи ставили наущением того же расколоначальника и слепого вождя своего Аввакума. Он же сам на берестяных хартиях начертывал царские персоны и высокие духовные предводители с хульными надписями и толкованиями, и блядословными укоризнами, весьма запретительными не токмо от всего священного писания, но и от божественных уст Спасителя нашего...»