Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
Шрифт:
Утром на богослужении Елена – в самой гуще народа – завороженно смотрела, как все прихожане, не только священник, а каждый, каждый молящийся, воздевает руки при чтении «Ojcze nasz» – жестом, доставшимся по наследству от священничества Иерусалимского храма – и тем самым жестом, которым возносил руки к небу на молитве Христос.
И так весело было, взмешав все времена и образы, воображать, как будто вернулась к братьям и сестрам самых первых христианских общин – преломлявших хлеб и возносивших чашу за общим столом, вместе, в простоте и радости. Как на древней чеканной изумительной картинке на помятом золото м дамасском блюде: все братья вместе, вокруг стола – и апостолы раздают хлеб; фотографию этой чеканки в старом немецком альбоме ранней христианской символики она как-то раз рассматривала в библиотеке иностранной литературы, и все никак не могла
И, вроде бы, без удивительной русской литургической музыки, без мелодического единства, которое, всю службу, держит на лету любого, даже не понимающего текст, так, что ты – хочешь-не хочешь – лучишься с музыкой вместе в ее сердечном средоточии, – это католическое богослужение здесь казалось с непривычки чересчур строгим. Простецкие кратчайшие молитвы. Но зато читаемые всеми вместе. И – что самое главное: Евхаристические молитвы, молитвы об освящении хлеба и вина, внятно и осмысленно произносились всеми вместе.
«Как это странно, что приходится добирать – здесь и там – до целого, – улыбнулась Елена. – Верую во единую, святую, вселенскую и апостольскую».
Лица прихожан на мессе казались сначала как-то непривычно постноватыми, холодноватыми, что ли – в сравнении с русским жаром на лицах в Брюсовом.
Но зато, когда зазвучало чудесное, восхитительное священническое приветствие «Pok'oj Pa'nski niech zawsze bedzie z wami!» – и молящиеся, почти по-русски, ответили: «i z duchem twoim!» – и каждый, повторяя «Pok'oj z toba», жал руку совершенно, вроде бы, незнакомым братьям и сестрам рядом – та вспышка отраженного света, в секунду пробегающая по лицам – именно на контрасте с прежней постностью лиц – так явственно свидетельствовала о присутствии Произносящего: «Мир вам!» – и так ярко, за секунду воспроизводила крепко-накрепко записанный где-то на воздухе, тот самый, умопомрачительный, миг, когда прячущиеся за запертыми дверями, разбитые, необразованные, смятенные, утративших веру, запуганные, малодушно бросившие и предавшие своего казненного позорной мучительной смертью Учителя, бедолаги – вдруг, еще не веря своим собственным чувствам, услышали эти слова и внезапно увидели перед собой Забывшего про двери, Воскресшего – и разом выросли в весь свой ангельский рост, и превратились в неуничтожимую, Богом движимую, Духом Святым водимую сквозь века и страны, несмотря на всю людскую немощь, живую Церковь – новую, единую, всегда живую Божью нацию, смачно наплевавшую на генофонды, и генотипы, и суеверия, – что за это уже можно было простить все погрешности форм.
«Как странно… – подумала Елена вновь, подавая руку для дивного, божественного приветствия (как роспись запредельного присутствия) седой даме в плаще рядом, а потом и молодой узколицей паре, девушке и юноше, которые, обернувшись к ней разом с передней скамьи, и приветствуя ее, так и продолжали глупейше держаться при этом между собой за руки, так что получилась куча-мала рук, и ей досталась левая рука девушки, а седая дама свою фиолетовую, костлявую, маленькую, но очень горячую ручку крышечкой приставила сверху —…как странно, что приходится там и здесь собирать, добирать по крупицам – и как бы выстраивать внутри, в себе, целиком картинку – той самой, настоящей, Вселенской, сквозящей через века, внепространственной Церкви, витающей в воздухе, которая, на самом-то деле, и совершает каждую Литургию – в той мере, в которой это возможно – в этом столетии – в этом городе – в эту секунду – в этом храме – в моей душе. Той самой Вселенской Церкви Христовой, в которой всегда вот со мной рядом и Строптивый Златоустый Иоанн, обличавший зажравшихся церковных и светских начальничков, призывавший толстопузых делиться с нищими – и за это свергнутый, сосланный и заморенный голодом иерархами, наследнички которых теперь, как будто в отместку, вынуждены петь и читать тексты этого бунтаря не только на каждой Пасхе, но и на каждой почти литургии; и полоумный Лопоухий Франческо Бернардоне, которого по-настоящему-то поняли только голуби; и тот же дружбан Влахернского – Блаженный Августин, которому не слабо оказалось блаженнейшими устами сказануть, что государственная власть, ведущая себя беззаконно, в принципе, ничем не отличается от шайки разбойников; и Святой Филипп Московский, не постеснявшийся назвать змеиное отродие в Кремле змеиным отродием; и длиннобрадый грек Максим, тихо ухайдаканный русскими православными за чересчур энергичную и действенную проповедь христианства, а после безобидно посмертно канонизированный; и щупленький Сташек Краковский, епископ, убитый польским
И – странное дело – здесь, на богослужении, она даже как-то еще с большей нежностью вспомнила всех грубо брошенных в палатке друзей.
– Как-то мои милые зяблики там? – спросила она себя, выходя из церкви и любуясь мелким теплым серебряным дождевым плесом, превратившим мостовые в идеальную отражающую плоскость.
А еще через такт танца по сколь пестрой, столь и скользкой амальгаме мостовой и вовсе расхохоталась: «Может, Влахернскому нужно просто мыться почаще? Вся мизантропия пройдет! Это хорошо еще, что Спасителю не пришлось учить Своих первых учеников: «Помойте голову свою!» – а только «Помажьте голову свою!» – а то бы мы пропозорились на все тысячелетия вперед!»
– А мы-то уж думали, ты на нас за что-то обиделась, Леночка! Мы-то уж думали, что мы тебе надоели! – сообщила Лаугард.
Хлынул дождь – да такой сильный, что, казалось, палатку сейчас смоет с холма. Если б не колышки, привязавшие ее попастись.
– Не удивлюсь, если завтра мы все проснемся, дрейфуя под открытым небом в открытом море вот на этом вот надувном матрасе, – вместо «спокойной ночи» предупредила перед сном подруг Елена. На всякий случай, скатываясь в угол кущи с надутого «для тепла» склизкого мокрого матраса, уже явно давшего где-то воздушную течь и теперь ощутимо сдувающегося под чересчур остро храпящими телами.
Проспав ночь в волглой палатке – в пустопорожнем подвиге коллективизма – проснулась утром с подмышечной температурой 38,5 как минимум – при обиднейшей, как минимум в три раза меньшей температуре снаружи, за бортом.
– Ольга, не злись. Я правда не выживу здесь, в палатке. Ну чего здесь торчать-то – пока Войтылы нет? Поехали в Краков со мной съездим, что ли, на денек? – отдала крайнюю дань альтруизму Елена. Дань не оцененную.
– Нетушки. Мне здесь все нравится. Не знаю, Леночка, чем ты не довольна. Я здесь останусь. Здесь все очень хорошо. Прекрасная палатка. Совсем не мокро и не холодно вовсе. Не знаю, что ты придумываешь. Мне прям вот обидно даж.
Зато Влахернский – уже не знавший, как унести из компании ноги – подслушав, откликнулся на призыв уже даже без приглашения. И сказать «нет» – было бы убить вселенную. А за ним и Воздвиженский – который до этого все утро с неодобрением Елену разглядывал у палатки, с детальной неприязнью следил за ее чрезвычайными операциями с ценными бумагами носовых платков и срочными вкладами красного носа, а потом критично, с укоризной, переводил взгляд с нее на мутное, заштрихованное дождем небо (как будто это ее вина) – вдруг тоже моментально, с ловкостью блефовавшего брокера на бирже, объявил, что «тогда поедет с ними».
Легко ли сплавляться с одной горы на другую дыханьем, жаром, на собственной зашкаливающей температуре под мышечным килем?
И если этот наглец Крутаков будет интересоваться, как я здесь, то я…
– Биттэ, аусштайгэн! – с мюнхенским акцентом, передразнил открывшиеся двери электрички Воздвиженский на первой же платформе. И, не пропуская больше ни одной станции, каждый раз с тоненькими какими-то, не-немецкими, руладами в середине фраз, потеряв всякое остроумие, но всё же самокритично-дрожащим голоском, истошно выводил: «Цурю-ю-у-ю-кбляйбэн! Аусштайгэн!» И, кажется, краешком сознания и вправду надеялся, что поезд (с таким похожим – до неловкого озноба узнаваемым – шестиместным сидячим купе, с мягкой обивкой) нет-нет, да и свернет случайно, незаметно, на взбесившейся семафорной внепространственной и вневременной стрелке, на побочную линию Берлин – Мюнхен.
– Ну, я, пожалуй, один пойду без вас погуляю! – бодро, счастливо и абсолютно безапелляционно выпалил сразу же, как только они вышли из вокзала со смешным самонадеянным названием «Dworzec Gl'owny», Влахернский. – Встречаемся здесь же? Часа через четыре? – и уже спеша свалить поскорей, вразвалочку поколдыбал прочь, даже и не слушая ответ.
– Я пожалуй тоже… – только было выговорила Елена.
Все плыло перед глазами от температуры: редкие, светлые капли дождя, залетая на лоб, шипели от жара – и незамедлительно испарялись; так что дождь в конце концов предпочел перестать; и теплое марево от асфальта после дождя уже не искажало картинку, а являлось ее личным, температурящим, продолжением.