Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
Шрифт:
Дьюрька, впервые прогулявший протестный митинг – из-за экзамена на своем экономфаке – теперь, вечером, по телефону, хоть и дистанционно, да всё же смачно, дожевывал ей в ухо ужин и пытался казаться страшно хладнокровным и циничным:
– Да ладно тебе, Ленк. Чё ты так переживаешь? Кремль – банкрот. Они ж уже не только страну не в состоянии прокормить, но и сами-то себя, кажется, тоже. А они ведь не к тухлым котлеткам из хлеба привыкли, которые они народу, как свиньям, скармливают! У них скоро голодные бунты по стране начнутся. Вон, слыхала, Горбачу Запад пригрозил немедленно прекратить присылать в страну любую гуманитарную помощь, если карательные акции против прибалтов будут продолжены. А то получается, что Горбачев на деньги Запада танками прибалтов давит.
– Проблема в том, Дьюрьк, что они не пукают, а в живых людей стреляют, чужую кровь льют. И явно попытаются пролить ее еще как можно больше.
– Ну, положим, столько десятков миллионов людей, как советская власть убила за все предыдущее семьдесят четыре года – им уже убить не удастся! – важно запротоколировал Дьюрька. – Жертвы, конечно же, наверняка еще будут. Но уже не так много. История развивается по спирали – и в любом случае, мы уже находимся на более высоком витке.
– Дьюрька! Да ты только послушай сам себя, что ты говоришь?! Что за кошмарная статистика! Как можно охапками считать убитых совершенно реальных людей – чьих-то родных, любимых! «Меньше» – «больше»! Большой привет тебе от вурдалака Джугашвили! Никакие вообще цифры здесь не уместны, когда речь идет о жизни и смерти! А ты представь, если бы это твой брат был там, в Вильнюсе, убит! Один – единственный, неповторимый и родной – а тем более, смелый, не побоявшийся выйти безоружным, отстаивая свободу. Какая разница – на Лубянке их расстреляли, как твоего деда, – или там в Вильнюсе у телецентра? А Горби… как бы ни развивалась дальше ситуация, и какие бы у него ни были прежде заслуги – Горби теперь навсегда в историю войдет как кровавый.
– Тут ситуация может быть дихотомична! – аккуратно пережевывал термин Дьюрька, успевший наблатыкаться уже в универе обобщизмов по философии и политэкономии. – Либо Горби решил на шермачка, как бы из-за кулис, попробовать подавить прибалтов руками этих злобных дураков из спецслужб и силовых структур – просто по принципу: «Авось, получится! Попытка – не пытка, как говорил товарищ Берия!» Ежу же понятно, что Горби на порядок хитрее и гибче всех этих отморозков – ты на их рожи-то посмотри только! А теперь, когда все провалилось и грохнул скандал на весь мир, Горби сознательно врет, отмазывается, и делает невинные глазки. Либо же – вариант номер два: Горби уже не контролирует свои же собственные спецслужбы и силовиков. В это я, честно говоря, не верю. Кто же поверит в его байки, что он опять «ничего не знал»? Ай-яй-яй! Прямо у нас так танки сотнями по стране без его разрешения разгуливают и давят людей, и столицу целой республики берут в кольцо и терроризируют!
Когда через неделю Вильнюсский сценарий был с тупой звериной точностью повторен в Риге, и Латвию тоже заставили платить за свободу кровью, сомнения в малодушной двойной игре Горби уже мало у кого оставались.
Тут уже любимые горбачевские игры в обознатушки-перепрятушки не сработали. Все страны «Большой семерки» немедленно и дружно заморозили обещанный Горбачеву кредит и прекратили оказание любой экономической помощи СССР «до прояснения нового курса Горбачева». Евросоюз заявил об отмене на неопределенный срок любой продовольственной, гуманитарной и финансовой помощи СССР. Европейский банк реконструкции и развития проинформировал заинтересованных товарищей в Кремле (с интонацией, в которой Елене явственно послышалась почему-то Анина тихая ярость с ведром холодной воды), что, из-за нарушений прав человека в Литве и Латвии, теперь СССР не видать членства в мировых финансовых организациях, как своих ушей, и даже аполитичный директор этого европейского банка (с матерной аббревиатурой) вдруг не выдержал и публично выпалил, что Горби откровенно скатился к реакционерам, и что нет больше оснований верить его прежним заявлениям о переходе к демократии и свободной экономике. Западные бизнесмены, как сообщала «Свобода», один за другим стали заявлять о нецелесообразности каких-либо отношений с вернувшейся на блевоту
И Горби, обнаруживший, что загнал сам себя в тупик со своими чересчур хитроумными маневрами, вынужден был тут же приклеить обратно экспортную человеческую улыбку, и если и не повернул на сто восемьдесят градусов, то по крайней мере – отыграл два последних силовых хода назад.
В Москву, впрочем, тут же были введены войска – для «совместного патрулирования» с милицией – по какому-то невзначай припасенному приказу Пуго-Язова, где с трогающей сердце откровенностью указывался объект фобий: на случай народных выступлений.
Ельцин, сразу же после Вильнюсских событий ломанувшийся в Прибалтику, дефилировал уже просто как рок-звезда – от имени России подписывал с латышами договоры о взаимном признании суверенитетов, и, дразнясь, показывал оттуда язык, прям как князь Курбский, хоть и не-грозному, но уж точно не вегетарианскому, а плотоядному царю Горби. И – на фоне миллионных протестов в Москве и Питере, переплетающихся для Елены в одно расписание с университетской экзаменационной сессией, – вдруг как-то в одночасье стало ясно, что вот Прибалтика превратилась именно в тот главный экзамен, которого Горби не выдержал – и кровавый старый новый год стал той исторической точка невозврата, где Горби окончательно профукал свой шанс встать во главе реальных, глубинных, а не декоративных «подновленческих» реформ внутри людоедской системы.
– Ты слышала?! Исландия-то! Исландия отличилась! – ликовал, пихаясь с Еленой, Дьюрька, бок о бок вталкиваясь в узкие двери Аниного института Мориса Тореза на Остоженке – старенького, сильно изуродованного, но все еще по привычке уютного особнячка с маскаронами измученных, воющих на луну львов. – До сих я считал, что Исландия – это селедка! А они взяли – раз – да и признали первыми суверенитет Литвы! Во как! Утерли нос всем крупным западным державам, которые всё до сих пор слабоумно всхлипывают, какая у нас тут очаровательная перестроечка!
– Если вы тут будете мне, твари, скандалы устраивать, и перед всем институтом меня позорить… Я немедленно же… – сквозь зубы, уже заранее тихо стервенея, принялась стращать их Аня, едва встретив их в фойе. – Не сметь здесь мне о политике! Брэк! Всем все и так ясно! А то я знаю вас – чем всё это закончится!
– Чем это, интересно?! – со всей искренностью обиделся Дьюрька. – Разве мы неприлично себя ведем когда-нибудь?!
Аня – в первую секунду почудившаяся здесь, в вестибюле института, как-то пугающе чужой: со стрижкой, с этой неожиданной, взрослой, неизвестно зачем напылённой (при Аниной идеальной коже) розоватой пудрой, со светло-розовой помадой на губах – писала какую-то заумь по прикладной лингвистике, строжилась, умничала и милостиво допустила их навестить себя «только на полчасика» – впервые за весь курс.
– А тем, Дьюрька, что вы опять дойдете в своих перепалках до 1917-го года, и опять передеретесь, когда ты, дорогой Дьюрька, про жидо-массонов начнешь плести! – грозно выпучилась Аня и в приказном порядке указала им направление – а сама пошла на полшага сзади, следя за порядком. Конвоируя их к столовке.
Елена сразу схватила две дозы того, что одиноко стояло на продолговатых металлических полках за прилавком: желе – в металлических же креманках на ножке. Один сорт желе был сделан, кажется, из марганцовки; другой – из зеленки.
– А ничего другого больше у вас здесь нет? – голодно рыскал Дьюрька по столовке.
– А что тебе еще надо? А? Вот все твои любимые друзья здесь. Наслаждайся общением. И веди себя прилично, – с издевательской улыбочкой порекомендовала Аня и, вежливо растянув губы в любвеобильной уже улыбке, пошла к знакомой буфетчице заказывать всем троим кофе.
Дьюрька с подозрением рассматривал двуколор в креманках. И втихомолку, пока Аня отошла к кассе, подпихнул Елену под локоть:
– Не ешь это! Ты взгляни на цвет-то! Явно химия одна! Отраву здесь продают какую-то!