Расписание тревог
Шрифт:
Стабельский хмыкнул и повесил трубку.
Вечер был просто чудо, нечастый в ноябре гость, когда ничего не сыплется на голову, не плюхает под ногами, когда снег еще только пал, еще не затоптан, не искалечен уборочными машинами и блестит под фонарями волшебно и непорочно.
Давно Стабельский не чувствовал себя так молодо. Раскланявшись с привратницей, услужливо вызвавшей лифт, он отправился на свой девятый этаж пешком, чего не делал без нужды уже несколько лет, да еще прыгал через две ступеньки.
Нона действительно была не одна.
Стабельский увидел накрытый в гостиной
— Общий привет! — Стабельский вскинул руку с портфелем.
Нона сдержанно его поцеловала.
— Раздевайся, знакомься. Это и есть Кравец. Очень способный математик.
— Вениамин! — улыбаясь и ступая навстречу, представился тот. — С приездом вас!
— Очень приятно, благодарю. По какому случаю торжество?
— Понимаете, у нас с Наташей сегодня что-то вроде помолвки… — сказал Кравец.
— С какой Наташей? Нашей соседкой? Поздравляю! Ай да Наташка!
— …и мы решили отметить это событие с Ноной Андреевной, поскольку, с одной стороны, Нона Андреевна пребывала в одиночестве, а с другой — у Наташи полон дом народа. Но если вы устали с дороги…
— О чем разговор! — запротестовал Стабельский. — А где Наташка?
— Что-то закопалась, — сказала Нона. — Я ее сейчас позову.
Нона сняла трубку и набрала номер:
— Наташа? Ну что же ты? Мы уже за столом!
— Не все, — поправил ее Стабельский. — Я должен умыться.
— Дождись Наташу, — сказала Нона.
— Ну, разумеется!
Наташка появилась прежде, чем Нона положила трубку. Стабельский машинально отметил, что на ней домашний мятый халатик, застегнутый небрежно, наспех.
— Извините, Вячеслав Аркадьевич, — покраснела она, поймав его взгляд, — в нашем сумасшедшем доме никогда не найдешь утюга… Здравствуйте! С возвращеньицем!
— Здравствуй, невеста, здравствуй! — улыбнулся Стабельский и поцеловал ее. — Так вы начинайте, а я в ванну.
«Бедная девочка», — подумал он. В доме его детства, многодетном, как у Наташки, вещи тоже не знали своего места. Мать Стабельского, задерганная заботами и собственной неорганизованностью, хваталась за десять дел сразу, с грехом пополам доводила до середины и принималась за другой десяток, Дети росли как попало и так же были раздираемы бестолковой энергией. Стабельский формировал себя неприятием такого образа жизни. Стремление к порядку, к четности и симметрии доходило у него до абсурда. Однажды он закинул в канал сорок семь копеек, такая медь скопилась у него от школьных завтраков, — не сорок, не пятьдесят, а именно сорок семь! Он и теперь помнил свою бессильную ярость на эту ущербную сумму и мстительное облегчение в тот момент, когда монетки взметнули снопики брызг. А как он был опрятен и как непримирим к неопрятности; он сохранил это качество и поныне. Его доверители представали перед судом всегда гладко выбритые, причесанные, чем выгодно отличались от потерпевших и производили на судей благоприятное впечатление. Коллеги шутили, что Стабельский собственноручно бреет их и причесывает.
В юности он торопил время, чтобы начать жизнь по собственному раскладу. Тогда, ухаживая за Ноной, он часто размышлял с горечью, почему в его семье нет никаких традиций, почему его мать, в точности как теперь Наташкина, не умеет принять гостей, не умеет обставить застолье так, чтобы всем было хорошо и удобно, — все-то у нее получалось через пень-колоду. Когда он слышал от Ноны: «А на Новый год мама готовит индейку с яблоками, а папа делает мороженое из сливок с малиновым вареньем, а бабушка на день рождения вяжет мне варежки», — ему хотелось завыть; он вдруг становился язвительным, колким, вел себя так, что в конце концов самому становилось стыдно.
Теперь в его доме были и свои укоренившиеся традиции, и поступал каждый обдуманно, по совету, и ничего не делалось наобум, и — что очень важно — Нона, красивая, строгая, здравомыслящая, неотъемлемая часть его существования, умела не только принять гостей, но и устроить так, чтобы всем было удобно и хорошо, и в первую голову самому Стабельскому. Пожалуй, только теперь, добившись надежного положения, целесообразно устроив быт, он был по-настоящему счастлив.
Стоя под душем, он радовался белоснежному кафелю, горячей воде и хорошему мылу. Он обнаружил в ванной нечто новое: голубой непромокаемый колпак и фен. Точно такой же фен Стабельский прятал в ящике письменного стола; то был его подарок Ноне к Новому году. Жаль, что она его опередила. Но все равно, он похвалит ее за полезное приобретение, а тот, что в столе, они преподнесут Наташке.
Он появился перед ними в вельветовой домашней куртке. Он нарочно ее надел, чтобы Наташка в своем халатике не чувствовала неловкости. Но, удивительная вещь, на ней теперь было платье. Перемены произошли и на столе: блюд явно прибавилось.
— Еще одну минуту! — попросил Стабельский.
В портфеле у него была припрятана бутылка спирта, настоящего, питьевого, северного, и он торжественно водрузил ее в центр стола.
— Ну как, берете меня в компанию?
— О чем разговор! — сказал Кравец.
— Вячеслав Аркадьевич, садитесь вот сюда, со мной, — позвала Наташка.
Кравец поднял бокал!
— Первый тост за Вячеслава Аркадьевича!
— Э нет! Первый тост за вас с Наташей.
— А я буду за вас, — заявила Наташка.
— Прекрасная мысль! — подхватил Кравец. — Вячеслав Аркадьевич пьет за нас, Наташа за Вячеслава Аркадьевича, а я за Наташу. А вы за кого, Нона Андреевна?
— За себя, — сухо сказала Нона.
— Слово женщины… — начал Кравец.
Наташка его одернула:
— Помолчи ты, горечь!
Стабельский рассмеялся:
— Строгая у вас будет жена, Вениамин!
— У-у-у, — промычал тот.
Все выпили молча.
Стабельский сломал паузу.
— А что, Натаха, вот что если я сейчас возьму да закричу «горько»?
— Только попробуйте! — пригрозила Наташка.
— «Горько» кричат на свадьбах, а не на помолвках, — сказала Нона.
— А пусть будет не по правилам!
— Сколько я тебя знаю, ты никогда не поступал против правил.
— Братцы! — взмолился Стабельский. — В чем дело? Я старый, больной, с дороги!