Расписание тревог
Шрифт:
— Это сколь же? — спросила Варвара Михайловна.
— По сту семьдесят пять! Я уж и клиентов нашел! И где производителей взять — знаю!
— Нутрия, это же крыса?!
— Ну да, вроде ондатры, только съедобная!
Варвара Михайловна представила себе отвратительную крысу, какую ей однажды довелось увидеть, представила варево из этой отвратительной твари, и ей стало дурно.
— Варь, куда ты? — встревоженно спросил Филипп.
— Пусти! — простонала она.
Опрометью выскочив из подвала, она глубоко вдохнула ночной студеный воздух
Филипп не подошел.
В тишине блямкнула щеколда калитки — ушел в совхоз.
А на рассвете, не умея отключить козел, Варвара Михайловна сделала замыкание и сожгла беседку.
Пожарные приехали к груде тлеющих головней. Сбежавшиеся жильцы помогли вовремя спрятать провода и пресловутый козел.
Николай Карпович, потрясенный случившимся, сидел на ящике с плотницким инструментом и пытался что-то сказать, но из перекошенного рта вырывались только хрипы и бульканье.
Вызвали «неотложку», Николая Карповича увезли.
Варвара Михайловна поселилась в комнате дочери, в Москве, разрываясь между дачей и госпиталем, куда положили Николая Карповича. Вскоре приехала Клавдия, загоревшая, с выбеленными южным солнцем кудряшками. Круглые очки и маленький нос делали ее похожей на сову. Сходство усиливал пристальный, немигающий взгляд из-под выпуклых стекол.
Клавдия приехала с кавалером и выставила Варвару Михайловну в тот же день.
— Сова слепошарая, — сказала ей Варвара Михайловна.
— Ты-то кто! — отвечала дочь.
До конца дачного сезона оставалось два месяца. Признаться жильцам, что дочь ее прогнала, у Варвары Михайловны не повернулся язык. Первое время она безуспешно пыталась снять угол, ночевала на трех вокзалах или в госпитале у Николая Карповича. В конце концов стала спать у себя в подвале. Она даже находила какое-то странное наслаждение в том, что живет в подвале, спит на том самом месте, где свершилось ее падение. Грязная, нечесаная, угоревшая от навозного смрада, она пробиралась рано утром через участок, переулками выходила к Клязьме, умывалась, причесывалась и ехала к Николаю Карповичу. Потом целый день болталась в городе, возвращалась в потемках, чтобы, упаси бог, не столкнуться со своими дачниками.
Как-то раз она повстречала Филиппа, продававшего у метро лотерейные билетики. Филипп крутил пластмассовый барабан и взывал к толпе:
— Покупайте билеты денежно-вещевой лотереи! Все номера выигрышные! Кому не нужны деньги, предлагаю машину! Жигули-ВАЗ — только для вас! Налетай, покупай! Через три дня тираж — готовьте гараж! Гражданин! Ваше счастье в моих руках! Всего тридцать копеек!
И был Филипп все так же энергичен, порывист и, судя по всему, счастлив.
Варвару Михайловну он не узнал.
Сон у моря
С крыши террасы свешивалось тяжелое серое небо и намокало в прибое.
Это Черное море часто снилось Митько, каждое лето он собирался сюда в отпуск. В Севастополе был похоронен его отец.
И вот наконец все сошлось. Путевку в санаторий имени Куйбышева, что называется горящую, он приобрел очень ловко, всего за тридцать восемь рублей, и теперь, лежа в спальном мешке, тихо радовался своей удаче. Даже непогода, подмявшая под себя Ялту, не могла испортить ему приподнятого настроения.
Желающих на сон у моря, как именовалась эта лечебная процедура, оказалось больше наличия свободных мест. Митько, однако, сумел договориться с врачом отделения, поскольку сам был врач, хотя и нарколог, что, впрочем, не имело значения.
Утром перед побудкой Митько любил повспоминать что-нибудь приятное из своей почти что сорокалетней жизни — это давало положительный эмоциональный настрой на весь день. Единственное, что ему омрачало отдых, было присутствие некоего астматика, похожего на него, как близнец.
Митько обедал во вторую смену. Когда он впервые сел за стол, официантка отказалась его обслуживать.
— Стыд надо иметь! Я же вас уже кормила в первую смену.
Митько онемел. Официантка продолжала его позорить на весь зал — на них стали оглядываться.
— Шляпу снял и думает — я его не узнаю! Не таких видали.
Подошла диетсестра.
— Предъявите курортную книжку.
Митько, потный от унижения, предъявил. Сестра сверилась с раздаточной записью, несколько смутилась и, вновь подойдя к столу, проговорила с фальшивой любезностью:
— Я извиняюсь, тут какая-то ошибка. Элла, ты точно помнишь, что товарищ обедал за твоим столом?
— Я что, слепая?
— За этим столом, — сказала сестра, — обедали четверо. Митько среди них не было. За этим столиком Митько я не закрепляла.
— Немедленно извинитесь! — сказал Митько и встал.
— Еще чего! Они тут голову дурют, а я извиняйся! Ханурики.
— Элла, тебе придется извиниться перед товарищем. Ты ошиблась.
Элла демонстративно отвернулась. Подрагивая бедрами, словно бы и они сотрясались от гнева, а не от ходьбы, удалилась на кухню.
Вмешались отдыхающие. Тотчас официанткам припомнили грубое обхождение, плохое качество пищи, отсутствие овощей и фруктов.
— Министру здрахранения писать будем! — кричал пьяненький отдыхающий. — До Москвы дойдем!
Кое-как конфликт был замят. Элла пробурчала извинение, но с того дня подавала Митько после всех и избегала прямого взгляда.
Сосед Митько так выразил общее мнение:
— Идет, глаза в землю и ноль эмоций.
Кажется, Элла так и не поверила в существование двух столь разительно похожих людей. Вообще, возможно, разительно похожими они были только для персонала, для которого все отдыхающие на одно лицо. У двойника Митько был грязный, сухопутный еще загар, у Митько загар отдавал глянцем топленого масла, и глаза у того были серые, а у Митько карие, с рыжиной. И наконец, двойник наблюдался по поводу застарелой астмы, тогда как у Митько едва прослеживался бронхит.