Распутье
Шрифт:
Бережнов широко перекрестился, встал на колени и подставил голову под сабельный удар. Он не защищался, не просил пощады, как другие, знал: ее не будет. Виноват, чего же просить пощады?..
Петров рубанул по напряженной шее Степана Бережнова. Чисто срубил. Покатилась голова под сопку, застряла в кусте цветущего багульника, мигнула дважды удивленными глазами и застыла.
Позже Макар Сонин запишет: «Историю творят люди, они же творят и беззаконие. Но слава Творцу, что таких не столь много, больше добрых, больше человечных, но и эти малые могут много наделать бед. Царствие небесное всем невинноубиенным. Аминь…»
Очнулся Пётр Лагутин. Встал на колени, мотая головой, как оглушенный колуном бык. Увидел, как вскинул винтовку Арсё, сейчас зачастит она в его руках, закричал:
– Арсё, остановись! Не стрелять! Отставить!
Арсё долго и непонимающе смотрел на Петра Лагутина, почему отставить, ведь это же враги, убийцы.
– Отставить! – вяло махнул рукой и снова упал на землю.
Арсё положил поперек тропы винтовку, сурово посмотрел на убийцу Петрова, плюнул под ноги, проклял навеки. Круто повернулся и пошел в долину, залитую солнцем. Война кончилась. Остались ее сполохи, но зачем же так… Тарабанов рубил и вешал, Кузнецов убивал и убивает, убивает и Петров. Но эти, захваченные отрядом, эти отошли от войны, эти, если они были виноваты, то должны были быть судимы. Шел, горбился, как будто нес непосильную ношу, шаркал улами по земле.
На Михайловской сопке запылал огромный кострище. Сжигали убитых. Теперь Кузнецов может взять только их пепел. А над головами глухо и тоже протестующе гудел под майским ветром кедр, полоскал свою хвою в мирных, неспешных тучах.
Отряд Петрова, обстрелянный бандой Кузнецова, отступил в Чугуевку. Туда привезли контуженного Лагутина. Он заплетающиймся языком доложил о расстреле.
– Та-а-а-к! – протянул Шишканов. И это «та-а-а-к» напомнило Лагутину убитого Степана Бережнова. – Сдать оружие, гражданин Петров!
– Не подходить! – выхватил тот револьвер из кобуры.
Но Шишканов спокойно подошел к Петрову, вырвал револьвер, выдернул из ножен саблю.
– В кутузку! А вы, товарищи, если можно вас назвать товарищами, уходите отсюда. Да, вы выполнили приказ командира, но не всякий приказ к месту. Вон из волости! Впереди бандиты? Разбейте их, прорвитесь в Спасск и сами доложите о своих преступлениях. Петрова мы будем судить народным судом.
И был суд таежный. Судили сходом. Суд правый, суд народный. И судьи, и свидетели, и даже защитники были, но не было только обвинителя, им был народ.
Свидетели говорили:
– Петров приходил в Антоновку в форме беляка. Кто поднес ему хлеб и соль, он тех посек плетью. В Кокшаровке он перепорол всех мужиков, потому что они дали им и коням корм, мол, нельзя ничего давать белым. Но как не дашь, ежели у них ружья, а у нас палки?
– Петров убил мать Кузнецова, старуха уже была при смерти, просила покаяться перед смертью, не стал слушать, застрелил в постели, как собаку в конуре.
– Петров на Импанском перевале расстрелял бандитов, которые сдались ему в плен добровольно. Убито было восемь человек.
– Петров в Яковлевке изнасиловал учителку, потому как она была женой бандита. А потом вышло на поверку, что у нее и мужа-то нет. Просто был знакомый офицер, с которым она переписывалась. Люди оговорили.
– Петров, едучи из Кавалерова, был в форме белых, напал на отрядик партизан, принял их за банду, всех перебил, трупы сжег в тайге…
– Петров…
– Петров…
– Петров…
– И я вас спрашиваю, народ, какую меру наказания мы вынесем гражданину Петрову? – поднялся Шишканов. – Этот человек много бед творил в прошлом, еще одну беду сотворил в настоящем, он будет то же творить и в будущем. Но знайте, что он друг Никитина, который тоже срывается и тоже творит беды. Ваш приговор?
– Смерть! – разом выдохнула толпа.
«Ерть-ерть!..» – отозвалось гулким эхом над долиной.
– Что скажет защита?
– Защита скажет то же, что и народ сказал, – ответили старики-защитники.
Петров упал на колени, простер в мольбе руки…
Смерть одного может остановить смерть многих. Так надо…
Не сделай этого Шишканов сейчас (хотя знал, что самого будут судить за такой суд), то сотни людей сегодня же вольются в банду Кузнецова. И снова польется кровь, снова застонет тайга.
У места зверской расправы над стариками на кедре кто-то вырубил крест. Его было видно со всех сторон. Из раненого кедра текла смола, чистая, как людские слезы. Но в ночь крест стесали. Это сделали милиционеры. На другую ночь снова появился крест. Так ночь, еще ночь, пока кедр не упал. Шишканов понимал, что это был немой протест их действиям и приказал поставить крест на могиле убитых. Поставили.
9
Вслед гремели выстрелы, пули рикошетили по дубкам, с противным воем уходили в небо, хлюпали по земле. Журавушка нырнул в распадок, перемахнул ключик, добежал до берега Улахе, прыгнул в воду и поплыл по тихому плёсу. Вскарабкался на берег и устремился в сопки. Бежал и бежал… Силы кончились. Упал в сочные травы, потный, мокрый, растрепанный. Ощупал себя: не ранен. Жив! Жив! Обошла смерть стороной. Погрозил кулаком в сторону Михайловской сопки, встал и заспешил в тайгу, на свое заветное место, туда, где они с Устином оставили десяток винтовок, пулемёт «гочкис» и много тысяч патронов, запаянных в цинковые ящики. Только бы взять в руки винтовку, тогда сам черт не страшен. Затаиться в тайном зимовье и ждать Устина…
До дупла десять верст, еще пять, одна, сто метров. Сердце бьется у горла. А если кто-то нашел дупло? Украл оружие? Тогда смерть. Голодная смерть. Тайник далеко от деревни, а назад Журавушка не пойдёт. Умрёт, но не пойдёт. Он и сейчас уже голоден, ослаб. Ел медвежьи пучки, черемшу, но голод не проходил.
Вот и тополь. Осторожно снял корину, которая прикрывала прорубленное в дупле окно. Кажется, никто не трогал корины. Оторвал доску и обмяк от радости. Рука тронула холодную сталь, густо смазанную жиром. Заглянул в дупло. Винтовки мирно ждали хозяина. Тупорыло смотрел в лицо пулемет. Сел на землю, дрожали ноги. Долго сидел, будто и торопиться было некуда.
Все это богатство досталось им после заполошного и, как сказал после боя Устин, глупого боя.
Белые настигали партизан. Они, перегруженные оружием, которое несли в Ольгу, с трудом вскарабкались на Чертову Лестницу. Ружейным и пулеметным огнем встретили белых. Белые спешились и начали наступать, прячась за деревьями и камнями.
Устин и Журавушка сидели на сопке и оказались невольными свидетелями этого боя. Партизаны, будь у них посмелее командир, в той засаде, при том обилии патронов, могли бы отбиваться несколько суток. Ведь их позиции были практически неуязвимы. Но ход столкновения невольно изменили Устин и Журавушка. Устин всегда брал сторону слабых. Для него в том положении, в котором они с Журавушкой оказались, были одинаковыми врагами и белые, и красные. Не сговариваясь, побратимы открыли огонь по белым. А партизаны эти выстрелы приняли как окружение, мол, белые зашли им с тыла. Бросили винтовки, даже пулемет, патронные ящики и сыпанули со скалы, скрылись в сопках. А Устин с Журавушкой не замедлили занять брошенные позиции. Устин припал к пулемету, короткими и точными очередями, заставил белых повернуть назад. Когда же партизаны опомнились и снова хотели занять скалу, то тоже были встречены пулеметным огнем. Думали – свой, оказался – враг.