Распутье
Шрифт:
– Вот и додоказывался, что у него даже пряталась банда Кузнецова.
– Здесь вы неправы. Иван живёт в тайге один, на многие километры – ни жилья, ни человека. Заартачься он, то та банда смяла бы его, и не пикнул.
– Согласен. Но почему он не дал нам знать, что банда засела у него?
– Это уже донос, это надо быть доносчиком. А Иван таким не был и не будет.
– Тогда что же получается? Иван воевал за нас, теперь против нас, лишь потому, что не хочет быть доносчиком, мол, товарищи чоновцы, вы уж бандитов ловите сами. Это же предательство.
– Значит, вы в этом его обвиняете? Все ясно: дочки пришиты к делу на всякий случай. Если на суде его оправдают за то, что не донёс, то уж сожительство с дочками сработает без осечки. Одному пойти против бандитов – это же подставить всю семью под топор. Вы уверены, что про донос бандиты не узнали бы?
– Нет.
– Скажите спасибо бандитам, что не тронули до се Ивана. Ведь он не однажды бил их, когда шла война. Оставьте меня, я, и верно, устал. Ночь без сна, может быть, днём сосну.
– Днем запрещено спать.
– А я буду, упаду на пол и буду спать.
Но не спалось, снова шаги, раздумья над предложением Лапушкина.
14
Федор Силов опустил ноги в кислую воду, щурился от июньского солнца, от приятного щекотания подопревших пальцев пузырьками этой целебной воды.
По тропе шла женщина. На плече винчестер. Шла торопливо. Увидела Силова, резко остановилась. Силов узнал Саломку.
– Подходи, Саломея, не бойся, аль не узнала меня?
– Узнала. Да вот только…
– Запрещенное оружие? У меня тоже.
– А вы чего здесь, Федор Андреевич?
– Домой иду. Бродил по тайге, понял, что проку нет, зачем же зря ноги бить? Ушли купцы и геологи из нашей тайги, будто здесь уже нечего искать, нечего разрабатывать.
– У вас все та же боль.
– А у тебя – Устин. Где он?
– Устина нет. Вместо него пошла на охоту. Чем-то же надо кормить своих мальков. Каждый жрать хочет.
– Где Устин? – уже строго, с нажимом спросил Силов.
– Устин ушел сдаваться, и до се нет, – открыла тайну Саломка.
– Когда?
– Уже месяц прошел. Ты только об этом никому не говори! Бандиты нас могут порешить, – заплакала Саломка.
– Дела-а. Иди домой, я тут трех пантачей видел, добуду – дам знать. Та-ак. Деньги-то есть?
– Да, есть. Но только что на них возьмешь: ни лавки, ни товару.
– Иди домой, присмотри за мальками. Я побежал. К вечеру изюбры обязательно привалят на залив.
– Я тоже туда шла.
– А потом ты меня чуток обстираешь, и я побегу в Спасск. Надо спасать Устина. Один мой сказ может его спасти.
– Никто его уже не спасет.
– Нет, спасу. Я видел, как Устин расстрелял банду Никифоренко. Он вместе со мной бил бандитов Кузнецова. Еще и сказал, что бил, чтобы было меньше сирот в России. Я все расскажу, я его защищу.
– Спаси вас Христос. Только стирать-то с тебя нечего. Вся лопотина сопрела. Ты с Устином одного роста. Наденешь его одежду, – уже как своему говорила «ты» Саломка.
– Я пошел. Утресь буду.
Утром Силов принес печенку, рассказал, где искать мясо и панты. Попросил для дела лошаденку у Алексея Сонина, скоро уехал в Спасск.
В деревне тишина. Она замерла и затаилась. И вдруг эту мертвящую тишину разорвали выстрелы, топот коней, крики. В деревню с двух сторон ворвался отряд Шевченка.
Макар Сонин как раз в эти минуту записал: «Пришли в Горянку Красильников и Селедкин, собираются ставить дома у нас. Наши было заартачились, но те показали бумагу из волисполкома, и нам пришлось спрятать языки. И без того говорим шепотом, теперь и вовсе будем молчать. Немало натворили бед Журавушка и Устин. Где-то оба сгинули…»
Не дописал свои раздумья. Деревню окружили. Шевченок ворвался в дом Бережновых. Саломея кормила грудью Аринку. Положила ребенка в качалку, встала перед Шевченком.
– Выходи, бандитка!
Люди сбежались к дому.
– Вставай к стенке, если ты и на сей раз не скажешь, где твой бандит, я прикажу тебя забрать с собой и сделаю то же, что сделал Петров с твоим отцом и тестем! Детей тоже заберу! – орал, размахивал наганом.
– Саломея, да скажи ты, где он, – подошел Макар. – Не свет же клином сошелся на Устине. Найдем тебе мужика.
– А мне не нужен мужик, мне нужен Устин. А этих, этих будет ли любить мужик-то, как любил Устин? – Саломея прижала к себе ребятишек. – Молчишь! Иди от меня! – в сердцах крикнула брату Саломея, а под сердцем заныло, засосало. Неужели Устин обманул ее, не пошел сдаваться, а осел где-то в тайге, и, может быть, бандитничает?
– Где Журавушка? – продолжал допрашивать Шевченок.
– Оба в тайге. Ищите. А наганом-то шибко не маши. Скажу Устину, то голову сымет.
– Второй раз грозишь! Взять ее! Связать, и в седло!
– Погоди, погоди, товарищ Шевченок, – подошел Пшеницын, – ее возьмем, а куда детей?
– Заберем с ней. Будут заложниками, если Бережнов не прекратит бандитничать, расстреляем детей и ее.
Толпа ахнула, хоть и редкой, и жидкой она была. Значит, где-то Устин творит страшные дела, если идут на такое.
– Отставить! Отпустите женщину и не грозите ей больше револьвером.
– Будь моя власть, то отпустил бы я ее…
«Неужели Устин бежал из тюрьмы? А может быть, он и не дошел до нее? Не его ли руками убит Шишканов?» – тяжело думала Саломка, перебирая косу.