Распутин. Правда о «Святом Чорте»
Шрифт:
И случилось ужасное. Резким движеньем Распутин вскочил на ноги. Выглядел он жутко. Рот его был в пене. Он закричал дурным голосом, взмахнул руками и бросился на меня. Пальцы его впивались мне в плечи, норовили дотянуться до горла. Глаза вылезли из орбит, изо рта потекла кровь.
Распутин тихо и хрипло повторял мое имя.
Не могу описать ужаса, какой охватил меня! Я силился высвободиться из его объятья, но был как в тисках. Меж нами завязалась яростная борьба.
Ведь он уж умер от яда и пули в сердце, но, казалось, сатанинские силы в отместку оживили его, и
В тот миг я как будто еще лучше понял сущность Распутина. Сам сатана в мужицком облике вцепился в меня мертвой хваткой.
Нечеловеческим усилием я вырвался.
Он упал ничком, хрипя. Погон мой, сорванный во время борьбы, остался у него в руке. «Старец» замер на полу. Несколько мгновений – и он снова задергался. Я помчался наверх звать Пуришкевича, сидевшего в моем кабинете.
– Бежим! Скорей! Вниз! – крикнул я. – Он еще жив!
В подвале послышался шум. Я схватил резиновую гирю, «на всякий случай» подаренную мне Маклаковым (тот говорил о кистене, но резиновая гимнастическая гиря выглядит правдоподобнее – с чего это вдруг у добропорядочного адвоката дома – разбойничий кистень? – А.В.), Пуришкевич – револьвер, и мы выскочили на лестницу.
Хрипя и рыча, как раненый зверь, Распутин проворно полз по ступенькам. У потайного выхода во двор он подобрался и навалился на дверку. Я знал, что она заперта, и остановился на верхней ступеньке, держа в руке гирю.
К изумлению моему, дверка раскрылась, и Распутин исчез во тьме! Пуришкевич кинулся вдогонку. Во дворе раздалось два выстрела. Только бы его не упустить! Я вихрем слетел с главной лестницы и понесся по набережной перехватить Распутина у ворот, если Пуришкевич промахнулся. Со двора имелось три выхода. Средние ворота не заперты. Сквозь ограду увидел я, что к ним-то и бежит Распутин.
Раздался третий выстрел, четвертый… Распутин качнулся и упал в снег.
Пуришкевич подбежал, постоял несколько мгновений у тела, убедился, что на этот раз все кончено, и быстро пошел к дому.
Я окликнул его, но он не услышал.
На набережной и ближних улицах не было ни души. Выстрелов, вероятно, никто и не слышал. Успокоившись на сей счет, я вошел во двор и подошел к сугробу, за которым лежал Распутин. «Старец» более не подавал признаков жизни.
Тут из дома выскочили двое моих слуг, с набережной показался городовой. Все трое бежали на выстрелы.
Я поспешил навстречу городовому и позвал его, повернувшись так, чтобы сам он оказался спиной к сугробу.
– А, ваше сиятельство, – сказал он, узнав меня, – я выстрелы услыхал. Случилось что?
– Нет, нет, ничего не случилось, – заверил я. – Пустое баловство. У меня нынче вечером пирушка была. Один напился и ну палить из револьвера. Вон людей разбудил. Спросит кто, скажи, что ничего, мол, что все, мол, в порядке.
Говоря, я довел его до ворот. Потом вернулся к трупу, у которого стояли оба лакея. Распутин лежал все там же, скрючившись, однако как-то иначе.
«Боже, – подумал я, – неужели все еще жив?»
Жутко было представить, что он встанет на ноги. Я побежал к дому и позвал Пуришкевича. Но он исчез. Было мне плохо, ноги не слушались, в ушах звучал хриплый голос Распутина, твердивший мое имя. Шатаясь, добрел я до умывальной комнаты и выпил стакан воды. Тут вошел Пуришкевич.
– Ах, вот вы где! А я бегаю, ищу вас! – воскликнул он.
В глазах у меня двоилось. Я покачнулся. Пуришкевич поддержал меня и повел в кабинет. Только мы вошли, пришел камердинер сказать, что городовой, появлявшийся минутами ранее, явился снова. Выстрелы слышали в местной полицейской части и послали к нему узнать, в чем дело. Полицейского пристава не удовлетворили объяснения. Он потребовал выяснить подробности.
Завидев городового, Пуришкевич сказал ему, чеканя слова:
– Слыхал о Распутине? О том, кто затеял погубить царя, и отечество, и братьев твоих солдат, кто продавал нас Германии? Слыхал, спрашиваю?
Квартальный, не разумея, что хотят от него, молчал и хлопал глазами.
– А знаешь ли ты, кто я? – продолжал Пуришкевич. – Я – Владимир Митрофанович Пуришкевич, депутат Государственной думы. Да, стреляли и убили Распутина. А ты, если любишь царя и отечество, будешь молчать.
Его слова ошеломили меня. Сказал он их столь быстро, что остановить его я не успел. В состоянии крайнего возбуждения он сам не помнил, что говорил.
– Вы правильно сделали, – сказал наконец городовой. – Я буду молчать, но, ежели присягу потребуют, скажу. Лгать – грех.
С этими словами, потрясенный, он вышел».
Пуришкевич в дневнике следующим образом описал убийство Распутина. В целом оно не противоречит описанию, данному Юсуповым, различаясь лишь в некоторых деталях. Владимир Митрофанович писал: «Без четверти 12 ночи, когда к думской каланче должен подъехать Лазаверт, одетый шофером, с пустым автомобилем, и отсюда я, сев в него, поеду во дворец Юсупова.
Я чувствую величайшее спокойствие и самообладание. На всякий случай беру с собою стальной кастет и револьвер мой, великолепную вещь, системы «Sauvage», кто знает, может быть, придется действовать либо тем, либо другим…
Глубокая ночь. Вокруг меня полная тишина. Плавно качаясь, уносится вдаль мой поезд. Я еду опять на новую работу, в бесконечно дорогой мне боевой обстановке, на далекой чужбине, в Румынии.
Я не могу заснуть; впечатления и события последних 48 часов вихрем проносятся вновь в моей голове, и кошмарная, на всю жизнь незабываемая ночь 16 декабря встает ярко и выпукло пред моим духовным взором.
Распутина уже нет. Он убит. Судьбе угодно было, чтобы я, а не кто иной избавил от него царя и Россию, чтобы он пал от моей руки. Слава богу, говорю я, слава богу, что рука великого князя Дмитрия Павловича не обагрена этой грязной кровью – он был лишь зрителем, и только.
Чистый, молодой, благородный, царственный юноша, столь близко стоящий к престолу, не может и не должен быть повинным хотя бы и в высокопатриотическом деле, но в деле, связанном с пролитием чьей бы то ни было крови, пусть эта кровь будет и кровью Распутина…