Распутин. Правда о «Святом Чорте»
Шрифт:
На столе кипел самовар, в тарелках лежали пирожки, печенье, орехи и прочие лакомства, в вазочках – варенье и фрукты, посреди – корзина цветов.
Стояла дубовая мебель, стулья с высокими спинками и во всю стену буфет с посудой. Плохая живопись и над столом бронзовая лампа с абажуром довершали убранство.
Все дышало мещанством и благополучием».
Во время следующего посещения «старец» стал откровенничать:
– Ты, милый, и впрямь парень с умом, – объявил он однажды. – Все понимаешь с полуслова. Хочешь, назначу тя министром.
Его предложение
– Я вам чем могу, помогу только не делайте меня министром.
– А что смеешься? Думаешь, не в моей это власти? Все в моей власти. Что хочу, то и ворочу. Говорю, быть те министром.
Говорил он с такой уверенностью, что я испугался не на шутку.
И удивятся же все, когда в газетах напишут о таком назначении.
– Прошу вас, Григорий Ефимыч, оставьте это. Ну что я за министр? Да и зачем? Лучше нам тайно дружить.
– А может, ты и прав, – ответил он. – Будь по-твоему.
И потом добавил:
– А знаешь, не всяк рассуждает, как ты. Другие приходят и говорят: «Сделай мне то, устрой мне это». Кажному что-нибудь надо.
– Ну, а вы что же?
– Пошлю их к министру али другому начальнику да записку с собой дам. А то запущу их прямехонько в Царское. Так и раздаю должностя.
– И министры слушаются?
– А то нет! – вскричал Распутин. – Я ж их сам и поставил. Еще б им не слушаться! Они знают, что к чему… Все меня боятся, все до единого, – сказал он, помолчав. – Мне достаточно кулаком по столу стукнуть. Только так с вами, знатью, и надо. Вам бахилы мои не нравятся! Гордецы вы все, мой милый, отседа и грехи ваши. Хочешь угодить Господу, смири гордыню.
И Распутин захохотал. Он напился и хотел откровенничать.
Поведал он мне, каким образом смирял у «нас» гордыню.
– Видишь ли, голубь, – сказал он, странно улыбнувшись, – бабы – первые гордячки. С них-то и надобно начинать. Ну, так я всех энтих дамочек в баню. И говорю им: «Вы теперича разденьтесь и вымойте мужика». Которая начнет ломаться, у меня с ней разговор короткий… И всю гордость, милый ты мой, как рукой снимет.
С ужасом выслушивал я грязные признанья, которых подробности и передать не могу. Молчал и не перебивал его. А он говорил и пил.
– А ты-то че ж не угощаешься? Али вина боишься? Лучше снадобья нет. Лечит от всего, и в аптеку бечь не надо. Сам Господь даровал нам питие во укрепленье души и тела. Вот и я в ем сил набираюсь. Кстати, слыхал про Бадмаева? Вот те дохтур так дохтур. Сам снадобья варит. А ихние Боткин с Деревеньковым – бестолочи. Бадмаевские травки природа дала. Они в лесах, и в полях, и в горах растут. И растит их Господь, оттого и сила в них Божья.
– А скажите, Григорий Ефимыч, – вставил я осторожно, – правда ли, что этими травами поят государя и наследника?
– Знамо дело, поят. Сама за тем доглядывает. И Анютка глядит. Боятся вот только, чтоб Боткин не пронюхал. Я вить им твержу: прознают дохтура, больному худо станет. Вот они и бдят.
– А что за травы вы даете государю и наследнику?
– Всякие, милый, всякие. Самому-чай благодати даю. Он ему сердце утихомирит, и царь сразу добрый да веселый сделается. Да и что он за царь? Он дитя Божье, а не царь. Сам потом увидишь, как мы все проделываем. Грю те, наша возьмет.
– То есть что значит – ваша возьмет, Григорий Ефимыч?
– Ишь, любопытный какой… Все-то ему и скажи… Придет время, узнаешь».
Юсупов, как и Пуришкевич, повторяет широко распространенный слух, будто Распутин давал царю дурманящее зелье. Иногда утверждали, что это зелье изготовлял и давал царю доктор тибетской медицины Петр Александрович Бадмаев. Однако в дневнике Николая II нет никаких упоминаний, что он принимал какие-то снотворные лекарства, полученные от Распутина или Бадмаева, хотя последний действительно лечил царскую семью. Точно так же мемуары лиц, близких к царю, ни разу не упоминаеют, что видели его в измененном состоянии сознания под действием наркотика или какого-либо иного дурмана, кроме алкогольного. Феликс Юсупов также был заинтересован в том, чтобы максимально преувеличить влияние Распутина на политику царского правительства, чтобы оправдать его убийство. Еще Юсупов будто бы видел у Распутина множество евреев, а также лиц, похожих на немецких шпионов. Эта информация опять-таки призвана оправдать заговор против Распутина.
Сам заговор в мемуарах 1953 года князь описал так: «Надеялся я, что депутаты Пуришкевич и Маклаков, проклинавшие «старца» с думской трибуны, помогут мне советом, а то и делом. Я решил повидаться с ними. Казалось мне, важно привлечь самые разные элементы общества. Дмитрий – из царской семьи, я – представитель знати, Сухотин – офицер. Хотелось бы получить и думца.
Перво-наперво я поехал к Маклакову. Беседа была краткой. В нескольких словах я пересказал наши планы и спросил его мненья. От прямого ответа Маклаков уклонился. Недоверие и нерешительность прозвучали в вопросе, который он вместо ответа задал:
– А почему вы обратились именно ко мне?
– Потому что ходил в Думу и слышал вашу речь.
Я уверен был, что в душе он одобрял меня. Поведеньем, однако, меня разочаровал. Во мне ли сомневался? Боялся ли опасности дела? Как бы там ни было, я скоро понял, что рассчитывать на него не придется.
Не то с Пуришкевичем. Не успел я сказать ему сути дела, он со свойственными ему пылом и живостью обещал помочь. Правда, предупредил, что Распутин охраняем денно и нощно и проникнуть к нему не просто.
– Уже проникли, – сказал я.
И описал ему свои чаепития и беседы со «старцем». Под конец упомянул Дмитрия, Сухотина и объяснение с Маклаковым. Реакция Маклакова его не удивила. Но обещал еще поговорить с ним и попытаться все же вовлечь в дело.
Пуришкевич согласен был, что Распутина следует убрать, не оставляя следов. Мы же с Дмитрием и Сухотиным обсудили и решили, что яд – вернейшее средство скрыть факт убийства.
Местом исполнения плана выбрали мой дом на Мойке.
Лучше всего подходило помещение, обустроенное мною в подвале».