Распятные

Перед рассветом ажурная глубина неба замутилась, Полярную звезду – а за ней и остальные звёзды – заволокло фиолетовой тиной. Подул южный ветер. Правильнее сказать, ветер пошел: он был подобен океанскому течению, сильному и ровному. Дыхание перехватывало от этого сырого и жаркого потока.

В несколько минут вода и воздух слились в единое пространство.

На "счастье" проснулся боцман Канниган. Он вышел на палубу и отправился к носу судна (к гальюну), желая вернуть океану "взятое в долг".

"Матерь божья!" – пронеслось у боцмана в мозгу и, забыв про своё первоначальное намерение, он бросился к рынде –

Над океаном полетел отчаянный звон колокола.

"Не сладить!"

Матросы прыгали по реям, как перепуганные обезьяны, а у боцмана вертелась мысль, что всё одно со штормом не сладить, и что нужно рубить грот немедля: "Быть может, тогда обойдётся!"

– Где капитан?

Вахтенный покрутил головой, как испуганный пёс и ответил, что понятия не имеет.

– Он напился вчера до безумия… напялил на левую руку кувшин, и объявил, что это его вторая голова… Разговаривал сам с собою… с этой второй башкой… а когда кончился ром…

Кончился ром! Канниган сообразил, что раз такое произошло, то капитана следует искать в трюме, в самом низу у погреба для провизии.

Судно накренилось, просело, зачерпнуло бортом воды. Кого-то из матросов смыло за борт. Кажется, это был Фернандо Гора, шутник и балагур, любимчик команды. С холодным цинизмом боцман подумал, что дева Мария не оставит беднягу. Жизнь человека в эту секунду не стоила гроша ломанного.

Снасти трещали и стонали. Мачту вот-вот должно было сломать у основания. Или вырвать, как гнилой зуб изо рта старухи. Канниган вспомнил о грузе: "Сбросить чёрненьких за борт? Посреди океана? Ха-ха! Пускай поплавают, так у них есть шанс выжить!" – криво осклабившись, он рассмеялся.

Старший помощник и два матроса взялись рубить мачту. Топоры метались с предсмертной истеричностью, однако у океана были свои планы на представление. Он занял место в первом ряду и желал, как следует, поразвлечься. Ураган развернул "Галатею" могучими пальцами, будто это был детский кораблик, волна ударила в борт – первая, предупредительная, – второй вал накрыл судно от грот-трюм-рея до ватерлинии, подмял под себя, вдавил в водную пучину.

Когда волна отхлынула, на поверхность океана – среди бочек, ящиков и пеньковых канатов – всплыл оборванный парус. Страшное белёсое "тело" колыхалось и казалось телом утопленника, раскинувшего в стороны руки и вглядывающегося в бездну невидящими глазами.

"Галатея" перевернулась.

Канниган успел спуститься в трюм и пробежал несколько шагов, прежде чем мир вокруг него завертелся, и потолок сделался полом.

Капитан Бартоломью (он дрых к крюйт-камере, прижавшись к верному своему собутыльнику кривому Оглу) вздрогнул и выпустил из рук бутылку. Однако бутылка не покатилась по полу, как это было заведено от века, она заплясала на досках пляску святого Витта, подпрыгнула и полетела вверх. Или вниз? Или вбок? Разобраться капитан не успел, его самого подкинуло и швырнуло на бочку с оливковым маслом, в довершение, приложив головой о бортовую обшивку.

– Кто?.. кто здесь? – Очухавшись, капитан зажег спичку, рассмотрел заспанное лицо Огла.

Мгла металась по зачумлённым углам комнаты. Где-то в её утробе мелькнула ещё одна – неизвестная – физиономия. Позднее выяснится, что это отец Дэниел, священник. Аббатство святого Албана из Хартфордшира снарядило его в ссылку (официально это называлось просветительской миссией).

Лишь только начался шторм, священник проснулся и решил помолиться. Помолиться спокойно, распахнув сердце до самых глубин. Все двадцать два дня пути отец Дэниел чувствовал исходившую от океана опасность – первобытную, неподчиняющуюся Христу угрозу. Греховная эта мысль беспокоила священника, однако не отпускала, несмотря на все старания. Отец Дэниел спустился в трюм в поисках спокойного местечка.

Скрипнули петли, в дверь ввалился Канниган. Его сильно потрепало – большую часть пути до крюйт-камеры он пролетел кувырком. Лоб рассекло, из раны текла кровь, заливая глаза и капая с подбородка на куртку. Боцман обтёр лицо ладонью и прохрипел слова приветствия. От размазанной по лицу крови он стал похож на демона из преисподней.

Отец Дэниел перекрестился и закрыл глаза, священнику было неприятно, что Смерть явилась к нему в таком богомерзком виде.

Впрочем, отец Дэниел ошибался. Он проживёт длинную и монотонную жизнь, и умрёт через сорок лет и шесть дней (считая от крушения "Галатеи"), в своей келье. Окруженный братьями-монахами, которых он давно уже перестанет узнавать, а станет полагать, что он мальчик, ему семь лет, и что он украден цыганами, с намереньем быть съеденным… или для выступления в цирке, например, чтобы ходить по канату. К моменту смерти, отец Дэниел выживет из ума.

– Вот, сир! Кажется, ещё дышит. – Канниган оттолкнул ногой ящик и швырнул в образовавшийся просвет тело. Это был Керро Нуччи, мальчишка, стремившийся вернуться к невесте, а потому согласившийся плыть на "Галатее".

"Я поплыву даже на бешеном бизоне! – Нуччи молодцевато сдвинул шляпу, рисуясь перед капитаном и матросами. – Если он доставит меня в Салвадор за две недели". Капитан принял плату и ответил, что быстрее его "ласточки" Атлантику не пересекает ни одна puta (шлюха, исп.), однако на две недели можно не рассчитывать. "Эта зима… коварная". В испанском языке "зима" мужского рода, но мореплаватель говорил о ней, как о женщине.

Капитан Бартоломью мельком взглянул на тело мальчишки и ткнул пальцем в пол ставший потолком:

– Дьявол меня раздери, Канниган! Эта посудина всплыла кверху брюхом!

– Так и есть, сир! – боцман хрипло рассмеялся. – Чудовищный шторм. Ребята пытались срубить грот, но не успели. – Боцман огляделся, закрываясь от света спички. – Все утонули, сир, остальные подохли!

Керро Нуччи пошевелился и зашелся кашлем, он постепенно приходил в сознание, боцман помог парню сесть, затем подтащил мешок с просом и пересадил Нуччи туда.

Буря значительно ослабела, казалось, что зритель-океан, добившись своей задумки и натешившись, утратил к игрушке всякий интерес.

Крюйт-камера находилась на самом дне судна, в прежние годы здесь хранили порох (когда "Галатея" щеголяла пушками), теперь эту комнату использовали для хранения провизии. После оверкиля она сделалась верхней точкой судна, и если бы кто-то из выживших умел заглянуть сквозь дерево, он бы разглядел умытое бурей небо, и барашки волн, и печальные последствия кораблекрушения.