Шрифт:
КОВАРНАЯ ПРИМЕТА
Чижиков прибежал в общежитие поздно вечером.
— Ребята! — сказал он таким голосом, будто долгожданная посылка из Гжельска прибыла. — Ребята! Хочу вас обрадовать. Я уговорил профессора. Завтра он
— За кем? — спросил Коля Гребенкин, не скрывая разочарования. Его куда больше устроили бы волшебные пампушки Чижиковой тетки. И потом Чижиков сдавал сопромат уже третий раз, и мы стали привыкать к его двойке.
— За вами! — категорически сказал Чижиков. — Ругайте меня на чем свет стоит, и на этот раз я сдам наверняка.
— Хорошо, — отвечал за всех Коля Гребенкин. — Мы-то к этому давно готовы. А когда приступать?
— Я бы не откладывал дела в долгий ящик, — откликнулся из угла Володя Титов.
Чижиков слегка поморщился, но потом согласился. Интересы науки взяли верх.
Володя Титов старательно откашлялся, набрал побольше воздуха в свою легкоатлетическую грудь и начал с несколько общих мест.
— Я бы таких бездельников и лентяев вообще не допускал в институт…
— Ничего, — кивнул Чижиков. — Подходяще. Пожалуй, тройка мне уже обеспечена. Давай ты, Гребенкин.
Коля Гребенкин долго глядел в потолок, словно черпая там вдохновение, и наконец разразился экспромтом:
Кто чванлив, самоуверен, Точно старый сивый мерин? Кто сердит из пустяков? Ну, конечно ж, — Чижиков…— Неплохо, — отметил Чижиков, но в его голосе почему-то не было восторга. — Только откуда «старый сивый мерин»?.. Я уж не так стар для второго курса.
— Для рифмы, — быстро нашелся Гребенкин. — И «Чижиков» для рифмы. А все вместе — для твоей же пользы.
— Спасибо, — сказал Чижиков. — Вы верные друзья. Теперь я, пожалуй, натяну на четверку. Только, если можно, не очень увлекайтесь. Придерживайтесь правды жизни.
— Правды жизни?! — воскликнул до сих пор молчавший Саша Вихреев. — Слушай, и пусть тебе это поможет получить пятерку с плюсом. Итак, как можно назвать человека, который тайком от друзей слопал все домашние пампушки?
— Обжорой! — хором подсказали Гребенкин и Титов.
— Как назвать человека, который вместо сопромата изучает профиль Анюты Савиной?
— Дон-Жуаном! — быстро пояснили Гребенкин и Титов.
— Как назвать человека, который верит в бабушкины приметы?
— Невеждою! — прокомментировали Гребенкин и Титов.
Чижиков насупился и молча стал укладываться в постель. Еще целый час до нас доносились его печальные вздохи. Наверное, он думал о предстоящей встрече с профессором.
…К вечеру следующего дня мы снова были в сборе. Чижиков вошел в комнату и, свирепо поглядев на нас, сказал:
— Вот теперь-то я вижу, какие вы друзья. Теперь я вас разгадал. Вы меня крыли почем зря — и невеждою, и лентяем, и бездельником… А профессор иного мнения. Профессор сказал, что я человек почти талантливый, если сумел все-таки сдать…
— И сколько поставил? — спросил Володя Титов.
— Тройку. Но не принимайте на свой — счет… Хватит. За товарищей я вас больше не считаю. Все. Перевожусь в другую комнату.
И он ушел. Ушел совсем. Какая неблагодарность!
ЗНАТОК ЖИЗНИ
Художник Хлептиков ворвался в комнату приятеля с огорчением на вдохновенном лице:
— Прозаик! Ты мне друг или ты мне недруг?
— Я тебе друг, — поспешно подтвердил писатель Ракурсов, распахивая объятия. Его худощавые щеки подвижника увлажнились от слез. — Но что с тобой? На тебе творческого лица нет.
— Какое может быть лицо у человека, изувеченного критикой? — расслабленным голосом сказал художник, усаживаясь в кресло.
— А что, уже побили? — спросил Ракурсов.
— Уже, — вздохнул Хлептиков и протянул приятелю газету.
Статья, расстроившая художника, была написана местным критиком Сливянским. Изящным слогом рецензент излагал свои прогнозы относительно предстоящей художественной выставки. Абзац, который касался Хлептикова, заключал в себе хотя и доброжелательные, но несколько колкие замечания по поводу творчества «одного из крупных мастеров кисти области».
«Весьма надеемся, — писал критик, — что на предстоящем смотре местных дарований П. Н. Хлептиков изменит своему многолетнему методу самопознания. Весьма надеемся, что на этот раз наш талантливый живописец вместо автобиографического цикла: „Я в своем кабинете“, „Жена поливает фикус“, „Владик за чертежом“, „Трезор лает на прохожих“ и натюрморта „Наш ужин“ представит нечто более актуальное, отобразив грандиозные преобразования в городах и селах нашей области».
— Ах, талантогубитель! — возмущался Хлептиков. — Нет, ты скажи, почему он в меня критические булыжники мечет? Пропадает труд, выношенный в муках! Искания! Взлеты фантазии!
Ракурсов в задумчивости прошелся по комнате. Взгляд его упал на кипу бумаг, испещренных путевыми записями. Подымая в своем творчестве пласты жизни, прозаик глубоко вкапывался в детали бытия.
— А ведь он прав, этот Сливянский. Вот ты раскипятился. Опять, верно, задумал семейную сюиту? Ну брось наконец вариться в комнатном — соку, в этих, прошу прощения, суточных щах…
— Позволь, позволь, — запротестовал Хлептиков. — Есть же вечные сюжеты? Могу я отстаивать право на яркую индивидуальность? Могу. Еще древние говорили: «Самопознание — путь к совершенствованию».
— Именно древние, — жестоко сказал прозаик. — А где у тебя ветер современности? Где у тебя новые повороты? Нет у тебя ветра. Нет у тебя поворотов.
Художник порывисто вскочил с места и, страстно восклицая: «Алмазная у тебя голова! Именно современность, именно новые повороты!», бросился прочь.