Расшифрованный Достоевский. Тайны романов о Христе. Преступление и наказание. Идиот. Бесы. Братья Карамазовы.
Шрифт:
Отношение товарищества к народу.
№ 22. У товарищества ведь нет другой цели, кроме полнейшего освобождения и счастья народа, то есть чернорабочего люда. Но, убежденные в том, что это освобождение и достижение этого счастья возможно только путем всесокрушающей народной революции, товарищество всеми силами и средствами будет способствовать к развитию и разобщению тех бед и тех зол, которые должны вывести, наконец, народ из терпения и побудить его к поголовному восстанию.
№ 23. Под революциею народною товарищество разумеет не регламентированное движение по западному классическому образу — движение, которое, всегда останавливаясь с уважением перед собственностью и перед традициями общественных порядков так называемой цивилизации и нравственности,
№ 24. Товарищество поэтому не намерено навязывать народу какую бы то ни было организацию сверху. Будущая организация без сомнения вырабатывается из народного движения и жизни. Но это — дело будущих поколений. Наше дело — страстное, полное, повсеместное и беспощадное разрушение.
№ 25. Поэтому, сближаясь с народом, мы прежде всего должны соединиться с теми элементами народной жизни, которые со времени основания московской Государственной силы не переставали протестовать не на словах, а на деле против всего, что прямо или косвенно связано с государством: против дворянства, против чиновничества, против попов, против гилдейского мира и против кулака-мироеда. Соединимся с лихим разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в России.
№ 26. Сплотить этот мир в одну непобедимую, всесокрушающую силу — вот вся наша организация, конспирация, задача".
Этот любопытнейший документ, своеобразная квинтэссенция "бесовства", в значительной мере повлиял на соответсвующих персонажей в романе Достоевского. Разбойничью стихию, которую Верховенский по совету Ставрогина должен использовать в интересах революции, олицетворяет в "Бесах" уголовник Федька Каторжный, бывший крепостной Степана Трофимовича Верховенского. Он убивает по приказу Петра Верховенского брата и сестру Лебядкиных, поджигает Шпигулинскую фабрику. Но когда он пробует шантажировать своего хозяина "Петрушу", то быстро отправляется на тот свет. Федор Михайлович предвидел, что разбойничья стихия может выйти у нигилистов из повиновения, и тогда с ней поступят куда жестче, чем при царском правительстве. Прототипом Федьки Каторжного послужил разбойник Александр Кулешов (Кулишов), узник Омского острога, осужденный за убийство к бессрочной каторге. В "Записках из Мертвого дома" он выведен под именем Куликова.
Интересно, что Достоевский как бы предсказал раскаяние Бакунина в Верховенском, хотя, конечно, и не столь глубокое, как у литературного Ставрогина. Николай Всеволодович, как Иуда, повесился, осознав, что вызвал к жизни бесов, которых не сумел обуздать, и совершил преступления, которым нет прощения. Бакунин же от своих взглядов не отступил, хотя порой сомневался в исполнителях им предначертанного.
В статье "Главные основы будущего общественного строя" (1870) Нечаев утверждал: "Все юридические, сословные права, обязанности и институции, освященные религиозными бреднями, не имеют места при новом строе рабочей жизни. Мужчина и женщина… будучи производительным работником, могут быть свободны во всех отношениях… Отношения между полами совершенно свободные". Он также считал, что в коммунистическом обществе должен господствовать принцип "производить для общества как можно более и потреблять как можно меньше". В той же статье проводилась мысль о том, что при коммунизме труд будет обязателен для каждого члена общества под угрозой смерти, а всеми делами распоряжается никому не подотчетный и никому не известный комитет, принудительно регламентирующий все человеческие отношения в обществе. Маркс и Энгельс назвали строй, предлагаемый Нечаевым, "казарменным коммунизмом", и именно такой строй был воплощен в жизнь, где более жестко, а где помягче, в Советском Союзе и так называемых "социалистических странах".
Нечаев настаивал: "Любить народ— значит вести его
Достоевский в "Бесах" как бы "реализует" все теоретические пункты "Катехизиса". Деятельность Петра Верховенского и других "бесов" по организации беспорядков, хаоса в городе, хладнокровная и циничная эксплуатация в этих целях "либеральствующей" губернаторши Юлии Михайловны, ее недалекого мужа Лембке, заигрывающего с молодым поколением писателя Кармазинова, компрометация и опутывание сплетнями и интригами городских обывателей, использование уголовных элементов, поджоги, убийства, скандалы, богохульства — все это как бы иллюстрирует положения "Катехизиса".
Л. П. Гроссман отметил, что как Бакунину, так и Ставрогину свойствен "культ России, воинствующий атеизм, всеобщее разрушение" и совпадение гибельной гипертрофии интеллекта у Ставрогина со свидетельствами Анненкова, Белинского и Герцена об исключительной рассудочности Бакунина.
"Из меня вылилось одно отрицание — без всякого великодушия, без всякой силы", — писал Ставрогин в предсмертном письме.
Шатова Николай Всеволодович учил любви к Богу, а Кириллова заразил атеизмом. Бакунин же в молодости был религиозен, целыми страницами выписывал цитаты из Евангелий, а потом превратился в фанатичного богоборца.
Бакунин утверждал: "Если Бог — все, то реальный мир и человек есть ничто. Если Бог — истина, справедливость и бесконечная жизнь, то человек — ложь, несправедливость и смерть. Если Бог господин, то человек — раб". "Бог существует, значит, человек — раб".
"Человек разумен, справедлив, свободен — значит, Бога нет".
Петр Верховенский убеждает Ставрогина, что атеизм — один из важнейших питательных источников бунта: "Вот еще анекдотик: тут по уезду пехотный полк. В пятницу вечером я в Б-цах с офицерами пил. Там ведь у нас три приятеля, vous comprenez? Об атеизме говорили и уж, разумеется, Бога раскассировали. Рады, визжат. Кстати, Шатов уверяет, что если в России бунт начинать, то чтобы непременно начать с атеизма. Может, и правда. Один седой бурбон капитан сидел, сидел, все молчал, ни слова не говорил, вдруг становится среди комнаты и, знаете, громко так, как бы сам с собой: "Если Бога нет, то какой же я после того капитан?" Взял фуражку, развел руки и вышел".
Вероятно, знаменитая фраза "если Бога нет, то какой же я после того капитан?", вложенная в "Бесах" в уста "седого бурбона капитана", восходит к словам Марка Аврелия: "Если боги существуют, то выбыть из числа людей вовсе нестрашно: ведь боги, не ввергнут тебя во зло. Если же богов не существует или им нет дела до людей, то что за смысл мне жить в мире, где нет богов или нет промысла? Но боги существуют…"
В этом в конце концов уверился и Шатов, ставший жертвой "друга Петруши", но всю жизнь колебавшийся между верой и атеизмом.
Таких колебаний, как известно, не избег и Достоевский. Вот замечательный спор Шатова с Ставрогиным, имевший для Достоевского явно автобиографический характер:
"— Если бы веровали? — вскричал Шатов, не обратив ни малейшего внимания на просьбу. — Но не вы ли говорили мне, что если бы математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной? Говорили вы это? Говорили?
— Но позвольте же и мне наконец спросить, — возвысил голос Ставрогин, — к чему ведет весь этот нетерпеливый и… злобный экзамен?
— Этот экзамен пройдет навеки и никогда больше не напомнится вам.
— Вы все настаиваете, что мы вне пространства и времени…
— Молчите! — вдруг крикнул Шатов, — я глуп и неловок, но погибай мое имя в смешном! Дозволите ли вы мне повторить пред вами всю главную вашу тогдашнюю мысль… О, только десять строк, одно заключение.
— Повторите, если только одно заключение…
Ставрогин сделал было движение взглянуть на часы, но удержался и не взглянул.