Расшифрованный Достоевский. Тайны романов о Христе. Преступление и наказание. Идиот. Бесы. Братья Карамазовы.
Шрифт:
Ныне водители русской революции поведали миру русский революционный мессианизм, они несут народам Запада, пребывающим в "буржуазной" тьме, свет с Востока. Этот русский революционный мессианизм был раскрыт Достоевским и понят им как негатив какого-то позитива, как извращенный апокалипсис, как вывернутый наизнанку положительный русский мессианизм, не революционный, а религиозный. Все герои "Бесов" в той или иной форме проповедуют русский революционный мессианизм, все они одержимы этой идеей. У колеблющегося и раздвоенного Шатова перемешано сознание славянофильское с сознанием революционным. Такими Шатовыми полна русская революция. Все они, как и Шатов Достоевского, готовы в исступлении выкрикивать, что русский революционный народ — народ-богоносец, но в Бога они не верят. Некоторые из них хотели бы верить в Бога — и не могут; большинство же довольствуется тем, что верит в богоносный революционный народ. В типичном народнике Шатове перемешаны элементы революционные с элементами реакционными, "черносотенными". И это характерно. Шатов может быть и крайним левым и крайним правым, но и в том и в другом случае он остается народолюбцем, демократом, верующим прежде всего в народ. Такими Шатовыми полна русская революция; у всех у них не разберешь, где кончается их крайняя левость и революционность и начинается крайняя правость и реакционность. Они всегда враги культуры, враги права, всегда истребляют свободу лица. Это они утверждают, что
В центре революционного беснования стоит образ Петра Верховенского. Это и есть главный бес русской революции. В образе Петра Верховенского Достоевский обнажил более глубокий слой революционного беснования, в действительности прикрытый и невидимый. Петр Верховенский может иметь и более благообразный вид. Но Достоевский сорвал с него покровы и обнажил его душу. Тогда образ революционного беснования предстал во всем своем безобразии. Он весь трясется от бесовской одержимости, вовлекая всех в исступленное вихревое кружение.
Всюду он в центре, он за всеми и за всех. Он — бес, вселяющийся во всех и овладевающий всеми. Но и сам он бесноватый. Петр Верховенский прежде всего человек совершенно опустошенный, в нем нет никакого содержания. Бесы окончательно овладели им и сделали его своим послушным орудием. Он перестал быть образом и подобием Божиим, в нем потерян уже лик человеческий. Одержимость ложной идеей сделала Петра Верховенского нравственным идиотом. Он одержим был идеей всемирного переустройства, всемирной революции, он поддался соблазнительной лжи, допустил бесов овладеть своей душой и потерял элементарное различие между добром и злом, потерял духовный центр. В образе Петра Верховенского мы встречаемся с уже распавшейся личностью, в которой нельзя уже нащупать ничего онтологического. Он весь есть ложь и обман, и он всех вводит в обман, повергает в царство лжи. Зло есть изолгание бытия, лжебытие, небытие. Достоевский показал, как ложная идея, охватившая целиком человека и доведшая его до беснования, ведет к небытию, к распадению личности. Достоевский был большой мастер в обнаружении онтологических последствий лживых идей, когда они целиком овладевают человеком. Какая же идея овладела целиком Петром Верховенским и довела личность его до распадения, превратила его в лжеца и сеятеля лжи? Это все та же основная идея русского нигилизма, русского социализма, русского максимализма, все та же инфернальная страсть к всемирному уравнению, все тот же бунт против Бога во имя всемирного счастья людей, все та же подмена царства Христова царством антихриста. Таких бесноватых Верховенских много в русской революции, они повсюду стараются вовлечь в бесовское вихревое движение, они пропитывают русской народ ложью и влекут его к небытию. Не всегда узнают этих Верховенских, не все умеют проникнуть вглубь, за внешние покровы. Хлестаковых революции легче различить, чем Верховенских, но и их не все различают, и толпа возносит их и венчает славой.
Достоевский предвидел, что революция в России будет безрадостной, жуткой и мрачной, что не будет в ней возрождения народного. Он знал, что немалую роль в ней будет играть Федька-каторжник и что победит в ней шигалевщина. Петр Верховенский давно уже открыл ценность Федьки-каторжника для дела русской революции. И вся торжествующая идеология русской революции есть идеология шигалевщины. Жутко в наши дни читать слова Верховенского: "В сущности наше учение есть отрицание чести, и откровенным правом на бесчестье всего легче русского человека за собой увлечь можно". И ответ Ставрогина: "Право на бесчестье — да это все к нам прибегут, ни одного там не останется!" И русская революция провозгласила "право на бесчестье", и — все побежали за ней. А вот не менее важные слова: "Социализм у нас распространяется преимущественно из сентиментальности". Бесчестье и сентиментальность — основные начала русского социализма. Эти начала, увиденные Достоевским, и торжествуют в революции. Петр Верховенский видел, какую роль в революции будут играть "чистые мошенники". "Ну, это, пожалуй, хороший народ, иной раз выгодны очень, но на них много времени идет, неусыпный надзор требуется". И дальше размышляет П. Верховенский о факторах русской революции: "Самая главная сила — цемент все связующий, это стыд собственного мнения. Вот это так сила! И кто это работал, кто этот "миленький" трудился, что ни одной-то собственной идеи не осталось ни у кого в голове! За стыд почитают". Это было очень глубокое проникновение в революционную Россию. В русской революционной мысли всегда был "стыд собственного мнения". Этот стыд почитался у нас за коллективное сознание, сознание более высокое, чем личное. В русской революции окончательно угасло всякое индивидуальное мышление, мышление сделалось совершенно безличным, массовым. Почитайте революционные газеты, прислушайтесь к революционным речам, и вы получите подтверждение слов Петра Верховенского. Кто-то потрудился-таки над тем, чтобы "ни одной-то собственной идеи не осталось ни у кого в голове". Русский революционный мессианизм предоставляет собственные идеи и мнения буржуазному Западу. В России все должно быть коллективом, массовым, безличным. Русский революционный мессианизм есть шигалевщина. Шигалевщина движет и правит русской революцией.
"Шигалев смотрел так, как будто ждал разрушения мира, и не то чтобы когда-нибудь, по пророчествам, которые могли бы и не состояться, а совершенно определенно, так этак послезавтра утром, ровно в двадцать пять минут одиннадцатого". Все русские революционеры-максималисты смотрят так, как смотрел Шигалев, все ждут разрушения старого мира послезавтра утром. И тот новый мир, который возникнет на развалинах старого мира, есть мир шигалевщины. "Выходя из безграничной свободы, — говорит Шигалев, — я заключаю безграничным деспотизмом. Прибавлю, однако ж, что, кроме моего разрешения общественной формулы, не может быть никакого". Все революционные Шигалевы так говорят и так поступают. Петр Верховенский так формулирует сущность шигалевщины Ставрогину: "Горы сравнять — хорошая мысль, не смешная. Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию… Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание; мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат, мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство… Необходимо лишь необходимое — вот девиз земного шара отселе. Не нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание; полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно, чтобы не было скучно. Скука есть ощущение аристократическое". В этих изумительных по своей пророческой силе словах Достоевский устами П. Верховенского приводит все к ходу мыслей Великого инквизитора. Это доказывает, что в "Легенде о Великом инквизиторе" Достоевский в значительной степени имел в виду социализм. Достоевский
Судя по тексту романа, Николай Всеволодович Ставрогин родился около 1840 года. С осени 1855 года по конец 1860 года он учился в Петербургском лицее. В 1861 году Ставрогин поступил в гвардию; но в следующем году последовали дуэли, суд и разжалование в солдаты. Однако в 1863 году Николай Всеволодович сумел реабилитироваться во время подавления очередного польского восстания, был произведен в офицеры и вышел в отставку. Далее следуют его новые похождения в Петербурге, в ходе которых происходит его сближение с Петром Верховенским, Лебядкиным и Кирилловым. В июне 1864 года он растлевает в бане 14-летнюю Матрешу, которая в итоге кончает с собой от недетских переживаний. Пытаясь несколько своеобразно загладить свой грех, Николай Всеволодович в марте 1865 года женится на Лебядкиной. Весной 1866 года он уезжает из России в Европу, где, как и Достоевский, странствует четыре года. Осенью 18б7 года Ставрогин встречается с Шатовым и Кирилловым. По словам Шатова, обращенным к Ставрогину, "в то же самое время, когда вы насаждали в моем сердце Бога и родину… вы отравили сердце этого… маньяка, Кириллова, ядом… Вы утверждали в нем ложь и клевету". Тогда же Николай Всеволодович активно участвует в реорганизации тайного общества по новому плану и пишет для него устав. В мае 1868 года у него, как и у Достоевского, появляются галлюцинации, после чего в его душе зарождается идея исповеди и покаяния. В конце 1868 года Ставрогин отказывается от российского подданства, становится гражданином швейцарского кантона Ури и покупает там дом. В январе — июле 1869 года у Николая Всеволодовича случается любовная связь с Марией Шаговой в Париже. Он также увлекается Лизой Тушиной, затем происходит скандал с Дашей Шатовой, и у Николая Всеволодовича рождается план двоеженства. Ставрогин признается: "Я почувствовал ужасный соблазн на новое преступление… но я бежал, по совету другой девушки, которой я открылся почти во всем". В июле — августе 1869 года он пишет исповедь и возвращается в Россию вместе с грузом отпечатанной в типографии исповеди, а 12 сентября 18б9года начинается действие в романе, укладывающееся в месяц.
Ставрогин отказывается от навязываемой ему Верховенским роли самозванца "Ивана-Царевича", призванного возглавить революцию: "Я не мог быть тут товарищем, ибо не разделял ничего… потому, что все-таки имею привычки порядочного человека и мне мерзило".
Но в то же время Николай Всеволодович не может забыть о своих грехах. Стремление освободиться от ненавистных воспоминаний-галлюцинаций путем исповеди и покаяния приводит Ставрогина к старцу Тихону, и следует признание: "Я не убивал и был против, но я знал, что они будут убиты, и не остановил убийц".
Встреча Ставрогина с Тихоном и его неудавшаяся исповедь — это кульминационный пункт "Бесов", от которого начинается путь Ставрогина к самоубийству. Однако при жизни Достоевского эта глава так и не была напечатана, поскольку М. Н. Катков счел ее слишком скандальной. После того как она была впервые обнародована в 1912 году, среди исследователей не утихают споры, насколько автобиографично сделанное Ставрогиным признание в том, что он растлил в бане 14-летнюю Матрешу, чем спровоцировал в конечном счете ее самоубийство. Этот спор вряд ли когда-нибудь будет окончен. Достоевский неоднократно рассказывал подобные истории о растлении несовершеннолетних, происходившие будто бы или на его глазах, или с кем-то из знакомых, или даже это совершалось им самим. Но в последнем случае он обычно оговаривался, что все это придумал. Вероятно, мы никогда не узнаем, был ли подобный грех в жизни Достоевского или это — только результат творческой фантазии, полет которой настолько захватил Федора Михайловича, что он переживал грех Ставрогина так, будто он случился с ним сам. По словам Л. Гроссмана, Достоевский "с какой-то поражающей настойчивостью обращался к безобразной теме о влечении пресыщенных сладострастников к детскому телу".
Согласно воспоминаниям княгини З. А. Трубецкой, Достоевский в салоне А. П. Философовой в 1870-е годы рассказывал об одном эпизоде своего детства: "Самый ужасный, самый страшный грех — изнасиловать ребенка. Отнять жизнь — это ужасно, — говорил Достоевский, — но отнять веру в красоту любви — еще более страшное преступление". И Достоевский рассказал эпизод из своего детства. Когда я в детстве жил в Москве в больнице для бедных, рассказывал Достоевский, где мой отец был врачом, я играл с девочкой (дочкой кучера или повара). Это был хрупкий, грациозный ребенок лет девяти. Когда она видела цветок, пробивающийся между камней, то всегда говорила: "Посмотри, какой красивый, какой добрый цветочек!" И вот какой-то мерзавец, в пьяном виде, изнасиловал эту девочку, и она умерла, истекая кровью. Помню, рассказывал Достоевский, меня послали за отцом в другой флигель больницы, прибежал отец, но было уже поздно. Всю жизнь это воспоминание меня преследует, как самое ужасное преступление, как самый страшный грех, для которого прощения нет и быть не может, и этим самым страшным преступлением я казнил Ставрогина в "Бесах".
Однако хорошо известно, что в то время детям Достоевских запрещалось играть с другими детьми. Одно это обстоятельство заставляет усомниться в точности передачи рассказа писателя век спустя. Хотя, например, мысль о тождестве определенных видов красоты и доброты звучит вполне по-достоевски, но скорее можно предположить, что писатель просто вложил ее в уста девочки, а не услышал от нее в действительности.
Как справедливо отмечает В. Свинцов, сделавший критический разбор данного и других свидетельств, "более ста лет тому назад Достоевский поделился детским впечатлением с гостями, собравшимися в гостиной А. П. Философовой, его рассказ запомнил (заметьте: запомнил, а не записал тогда же) юный В. В. Философов, впоследствии передал кому-то из членов семьи и т. д., пока наконец это воспоминание, реконструированное опять же по памяти, не было записано кн. Трубецкой и передано С. В. Белову. Рассказ Достоевского и запись кн. Трубецкой разделены огромным хронологическим и информационным пространством.