Рассказ о первой любви
Шрифт:
— Послушайте, Юра, — сказал вдруг Никольский, резко останавливаясь. — Идите один. Впереди или сзади — все равно. Только оставьте меня, пожалуйста.
Юра не уловил в голосе доктора просительной или жалкой нотки, и все его существо, никогда не умевшее злиться, обижать, ненавидеть, вдруг с необычайной силой восстало против этого человека.
— Кого вы из себя корчите? — с расчетливой издевкой сказал он, тоже останавливаясь и в упор глядя на Никольского прищуренными глазами. — Не нравится вам здесь — и уезжайте. Я знаю, вам хочется уехать. Сознайтесь! Ведь хочется?
Никольский,
— Уйдите вы! — крикнул он. — У меня в Удоле девочка от дифтерии умерла, а вы пристаете… Глупый вы человек!
Некоторое время они еще стояли на месте, готовые наносить друг другу новые незаслуженные обиды; наконец Никольский круто повернулся и напролом пошел в чашу леса. Но прежде чем она успела скрыть его, Юра заметил по круто выгнувшейся спине доктора, что тот плакал.
— Подождите, Николай Николаич… — растерянно пробормотал он.
Только теперь до его сознания дошел смысл последних слов Никольского.
— Николай Николаич! — закричал он, срываясь с места и разбрасывая перед собой ветки берез и осин. — Николай Николаич, подождите!
Он остановился, наткнувшись на непролазную крепь, и прислушался.
Щедро золоченный осенью и солнцем лес ответил ему из своих глубин шумом потревоженных кем-то веток.
Первые кляксы
Первоклассник Витя Пымзин сидит за отцовским письменным столом и готовит уроки. Пишет он в своей тетрадке не так, как европейцы, — слева направо, и не так как арабы, — справа налево, и не так, как китайцы, — сверху вниз, и даже не так, как мальчики из страны Лилипутии, открытой Гулливером, — по диагонали, а совершенно по-своему — ступеньками. Слова он располагает одно под другим таким образом, что у него получается длинная лестница, ниспадающая от верхнего угла тетрадки к ее середине.
Делает это Витя не из пустого озорства. Рукой мальчика двигает буйное, не подчиняющееся его воле воображение. Оно уводит Витю в иной мир, где нет ни единиц, ни «рукотворных» наказаний родителей, а есть только невиданные звери, смелые охотники, и вот у буквы «о» уже появляются всевозможные олицетворяющие аттрибуты: ушки, носик, хвостик, — а буква «в» целится в нее из лука, готовая пустить разяще-звонкую стрелу с тяжелой кляксой на конце. Все это, конечно, не противоестественно. И вообще Витя — нормальный, здоровый ребенок, как и все в его возрасте, «открытый дли добра и зла», жизнерадостный, веселый и склонный к шумным играм, всегда овеянным благодаря ему творчески-остроумной выдумкой. И только в глазах его — острых, шустреньких глазах хитрого мышонка — есть что-то неприятное. Так смотрят дети, которые знают многое из того, что им не положено знать ни по возрасту, ни по самым элементарным нормам воспитания.
Внезапно витины занятия русской грамотой прерваны визгом входной двери. Витя вскидывает стриженую голову и с любопытством прислушивается. Из кухни доносится вкрадчивое покашливание, потом сиплый, точно залежавшийся на сыром складе голос:
— Вот тут, Мария Федоровна, говядинка, ножки на студень и всяка такая штука… Чего будет
Витя срывается с места и бежит в кухню.
— А-а! Всяка-такая-штука пришел! — радостно приветствует он обросшего недельной щетиной человека в коротком пальто с измятыми лацканами. — Чего мне принес?
Человек старается изобразить на своем лице умиление и даже присаживается от избытка сладких чувств на корточки.
— Герой мой дома, октябренок мой дома! — заводит он фальцетом. — А я-то вошел, — чу! — не слышно моего героя. Думаю — гуляет. Тут у меня всяка такая штука есть, на вот, лакомись на здоровье.
В руки Вити сыплются дешевые конфеты, яблоки, печенье, он благосклонно принимает все это и, не поблагодарив, отходит к кухонному столу, где мать — Мария Федоровна — распаковывает увесистые свертки.
— А у тебя чего?
— Отстань. Мясо.
Мария Федоровна — тощая женщина с длинным несвежим лицом — легко раздражается без всякого повода. Очень трудно бывает предугадать, что именно вызовет у нее вспышку короткого, но истерически-бурного гнева, и поэтому все домашние живут под вечным страхом за свои, даже самые невинные, проступки. Витя тоже боится ее, и ему поневоле приходится на каждом шагу прибегать к маленькой лжи, чтобы как-то славировать и тем избежать окрика или затрещины. Но на сей раз остатки врожденного детского простодушия все же подводят его.
— А воблы не принес? — спрашивает он у человека с измятыми лацканами.
— Нет, милый, не принес. Не поступила пока на базу.
— Ты укради мне немножко, когда поступит, — деловито наказывает Витя и тут же получает от матери затрещину.
— Иди, учи уроки, гадкий мальчишка! Нечего тебе на кухне болтаться.
Вите не больно, но он инстинктивно прибегает к испытанному средству самозащиты — неистовому реву. Надо же показать матери, что ее воспитательный прием достиг цели, а то, раздасадованная неудачей, она, чего доброго, вздумает повторить его в более ощутимой форме.
— Ну, ладно, не реви, — смягчается мать. Смотри, сколько у тебя гостинцев. Иди, ешь и учи уроки, а я пойду в погреб.
Всхлипывая, Витя возвращается к своей тетрадке и, кусая жесткое яблоко, погружается в задумчивость. Противоречивость мира взрослых ставит его в тупик. Конечно, Всяка-такая-штука — жулик, кто же об этом не знает? Сам отец часто говорит о нем с восхищением:
— Ловкий жулябия этот Всяка-такая-штука. Такой, брат, никогда не попадется, умеет концы с концами свести.
Так почему же возбраняется говорить об этом ему, Вите? Нет, лучше не доверять этим взрослым и держаться от них подальше…
Снова визжат петли входной двери. Это возвращается с работы глава семейства — Павел Кузьмич Пымзин, руководящий деятель потребсоюза. Слышно, как он проникновенно разговаривает со своей шубой, вешая ее на крючок, потом продвигается через комнаты, задевая по пути за все предметы.
— Учишься, брат, зубришь? — спрашивает он, останавливаясь у Вити за спиной… — Ты, брат, учись, зубри. В жизни пригодится. Выучишься — в институт пойдешь… Где мать-то? Ужинать пора бы.