Рассказы и крохотки

Солженицын Александр Исаевич

А вот: поползи сейчас что с востока – как быть? Наши снаряды по сорок килограмм весу, с подноской-перезарядкой, от выстрела до выстрела – никогда меньше минуты. И убраться не успеешь – 8 тонн пушка-гаубица. Хоть бы какие другие стволы промелькнули – дивизионная, противотанковая, – никого.

В машину, к рации опять. Доложил майору: связь с Уралом прекратилась. И палочек нет, ищем, разослал искать.

И тут же – один посланный сержант сработал. По дороге, по какой сюда приехали, – лёгкий шум. «Виллис». До последней минуты не различишь, кто да что.

Из «виллиса» выскочил молодо. Майор Балуев.

Топлев доложил: огневые позиции тяжёлого пушечного дивизиона.

У майора – и голос очень молодой, а твёрдый. И завеселился:

– Да что вы, что вы! Тяжёлого? Вот бы никак не ждал!

Вошли в дом, к свету. Майор – худощавый, чисто выбрит. А видно, примучен.

– Даже слишком замечательно! Нам бы – чего полегче.

И оказался он – командир полка, того самого, из той дивизии, что искали. Тут Топлев обрадовался:

– Ну как славно! Теперь всё будет в порядке!

Не совсем-то. Пока первый батальон сюда дошагает – ещё полночи пройдёт.

Присели к керосиновой лампе карту смотреть.

Топлев показал, где будут наши наблюдательные. Ещё вон там, в Дитрихсдорфе, – звукобатарея. А больше – ни одной пока части не обнаружено.

Майор, шапка сбилась на льняных волосах, впивчивым взглядом вонзился в карту.

Да нисколько он не был весел.

Смотрел, смотрел карту. Не карандашом – пальцем провёл предположительную линию – там где-то, впереди наблюдательных. Где пехоту ставить.

Раскрыл планшетку, написал распоряжение. Протянул старшему сержанту, какой с ним:

– Отдашь начальнику штаба. Забирай машину. Если где по дороге какое средство на колёсах – старайся прихватить. Хотя б одну роту подвезти вперёд.

А двух разведчиков при себе оставил.

– Пойду к вашему комдиву.

Топлев предупредительно повёл майора в Адлиг. И к исходу пути:

– Вот прямо по этой санной колее.

Она хорошо видна была под ногами.

Всё светлело. Луна пробивается.

11

После лёгочного ранения на Соже – майора Балуева послали на годичные курсы в Академию Фрунзе. Грозило так и войну пропустить – но вот успел, и прибыл в штаб Второго Белорусского – как раз в январское наступление.

Оттуда – в штаб армии. Оттуда – в штаб корпуса. Оттуда – в штаб дивизии.

И нашёл его только сегодня днём – нет, уже считай вчера это.

А у них как раз за день раньше – убило командира полка, и уже третьего с этой осени. Так вот – вместо него, приказ подпишем потом.

С командиром дивизии досталось поговорить пять минут. Но и того хватило для опытного офицера: топографической карты почти не читает, видно по двум оговоркам, и по движениям пальцев над картой. И – выше ли того понимает всю обстановку? Мутновато мямлит. Да кого, бывает, у нас в генералы не возвысят? А тут ещё – и по обязательной квоте национальных кадров? равномерное представительство нацменьшинств.

После академической слаженности теоретической войны – вот так сразу плюхнуться, немного обалдеваешь. А отвык – бодрись.

Да кое-что из обстановки Балуев успел охватить ещё в оперотделе штабарма. За сорок четвёртый год вояки наши сколько прокатились вперёд, неудержимо! – как не обнаглеть. Наглостью отличной, красивой, победительной. С нею – и врезались в Пруссию. Уже отстали тылы, отстала пехота – но катит, катит Пятая танковая, катит – и аж до Балтики. Эффект – захватывающий, восхитительный!

Однако же – и размах такого швырка: на одну дивизию приходится вместо обычных трёх-пяти километров фронта – да сразу сорок!

Вот – и растяни свой полк. Вот и проси хоть пару пушек семидесяти-шести.

Но это и есть – армия в движении: переменчивая конструкция, то ли через сутки окаменеет во мраморе, то ли через два часа начнёт рассыпаться, как призрак. На то ты – и кадровый офицер, на то и академический курс прошёл.

И в этой бурной неожиданности, колкости, остроте – сладость воина.

12

Всё светлело – а к часу ночи разорвало. И луна – ещё предполная, на всю ночь её не станет. С нехваткой по левому обрезу, и уже сдвинутая к западу, стала картинно проплывать за облаками, то ясней, то затуманенно.

Светлей-то светлей, но и в бинокль не многое можно рассмотреть на снежном поле впереди – только то, что оно, кажется, пусто – посверх лощины. Да ведь и перелесками там-сям перегорожено, могут накапливаться.

Луна имела над Павлом Боевым ещё с юных лет особую власть, и навсегда. Уже подростка – она заставляла остановиться, или сесть, или прилечь – и смотреть, смотреть. Думать – о жизни, какая будет у него. И о девушке – какая будет?

Но хоть был он крепкий, сильный, первый гимнаст – а девушки к нему что-то плохо шли, не шли. Голову ломал: отчего неудачи? Ну некрасив, губы-нос не так разлинованы, – так мужчине разве нужна красота? красота – вся у женщин, даже чуть не у последней. Павел перед каждой женщиной замирал душой, преклонялся перед этой нежностью, хрупкостью, уж боялся не то что сломать её, но даже дыханием обжечь. От того ли всего, не оттого – так и не женился до войны. (И лишь Таня, госпитальная, потом объяснила: дурачок, да мы хваткую власть над собой только и любим.)

Уже в спину светила. Оглядывался на неё. Опять застилалась.

И всё так же – ни звука ниоткуда. Здорово ж немцев шарахнули.

Между тем телефонные линии протянули с огневых на все три наблюдательных. Через звукопост имели связь и со звукобатареей в Дитрихсдорфе, а у неё ж левые посты ещё севернее, и вот звонил их комбат: никого-никого, потянули предупредитель ставить за озером, вперёд.

А озеро – уж чистый прогал, там-то немцев бы увидели, при луне. Значит, и ещё два километра на восток никого.