Рассказы и крохотки
Шрифт:
Езды тут было всего ничего, километра полтора, – и вот уже тот проеханный вечером железобетонный мост через Пассарге.
Одно за другим массивные орудия вытащились за своими тракторами на крутой подъёмчик после моста.
Там – вышла заминка, что-то впереди помешало. Потом опять зарычали во весь рык. И вытянули.
Олег спрыгнул, пошёл вперёд узнать.
Кандалинцев разговаривал с каким-то высоким полковником в папахе. Тот был чрезвычайно возбуждён и, кажется, сам не различал, что держал и держал в руке для чего-то вытянутый парабеллум.
А вытянул его, видно, – исключить неподчинение. Требовал он, чтобы пушки сейчас же, вот тут, развернулись в боевой порядок, стволами на восток. Для прямой наводки.
Дальше, за полковником, журавлино вытянулся ствол самоходки СУ-76. Несколько бойцов – на броне, и рядом.
Кандалинцев спокойно объяснял, что 152-миллиметровые не для прямой наводки: быстрей минуты не перезарядишь, это не противотанковые.
– А – других нет! – кричал полковник. – И не разговаривать!
Да дело было не в парабеллуме. В боевой обстановке, при отсутствии своего высшего начальника, каждый обязан подчиняться любому старшему по званию на этом месте. От своего ж они с этим переездом оторвались.
Да, собственно, и разницы не было: метров двести дальше они и думали занять позицию. Только вот, размыслительно-хладнокровно докладывал Кандалинцев полковнику, – тут, у моста, узко, четыре пушки фронтом негде поставить.
Полковник, как ни был возбуждён, отчасти внял старшему лейтенанту и велел поставить у моста лишь две пушки, по двум бокам дороги.
Нечего делать. Кандалинцев – не приказным тоном, тот ему слабо давался:
– Олег. Одно твоё орудие – слева, одно моё – справа.
Стали разворачиваться, разбираться.
Гусев поставил на позицию 3-й расчёт, сержанта Пети Николаева. Кандалинцев у себя назначил 1-й, старшего сержанта Кольцова – своих же лет, под сорок, донского казака.
Остальные пушки и грузовики протянули дальше метров на двести, где чернел господский двор Питтенен, с постройками.
А ещё ж перебежчика досмотреть.
Кандалинцев странно положил ему руку на плечо. И сказал:
– Гут, гут, всё будет гут. Иди с нашими, спи.
18
Перерезка провода не могла быть случайной, если выхватили два метра. Ясно, что им тут местность родная, они тут каждый ход знают, свои проводники, своя разведка – а лески и перелески там и сям. Мы – никак их не увидим, а они за нами следят.
Так Боев ещё не попадал. Переправлялся он через реки под бомбёжкой, сиживал в НП на смертных плацдармах под частыми клювами немецких снарядов и мин, и вылёживал огневые налёты в скорокопанной лёгкой щели, но всегда знал, что он – часть своей пушечной бригады и верный сосед пехоты, и раньше ли, позже – подтянется к нему дружеская рука или провод, или приказ начальства – да и свои ж соображения тоже доложить.
А вот – так?.. Ни звука, ни снаряда, ежеминутная смерть не подлетает, ничем не проявлена. Но пехоты – нет, и раньше утра не будет, хорошо, если утром. А свой штаб – как умер, уже полночи. Что это может быть? Рация испортилась? – ведь есть же у них запасные.
Облака опять плотно затянули, да луна там и сходит к закату. Мёртвое снежное поле, очень смутная видимость. С одним комбатом под рукой, при двух по сторонам, глухо сидеть в мелких ямках – и чего ждать? Может – да, вот-вот немцы начнут наступать, хотя ни тракторных, ни грузовых моторов не слышно ни звука, значит и артиллерия у них не подтягивается. А если обойдут пешком стороной – и прямо на наши пушки? Они беззащитны.
И – чего стоять? По ком стрелять? Зачем мы – тут?
Уже одну батарею Боев оттянул самовольно. Хотя в том можно оправдаться. (А вот что: Касьянову, раз у него к батарее линия теперь не достигает, – пусть-ка сматывается и идёт к своим орудиям, на тот берег. Скомандовал.)
Но оттянуть и две другие батареи за Пассарге? Это – уже полностью самовольная смена позиции, отступление. А есть святой принцип Красной армии: ни шагу назад! В нашей армии – самовольное отступление? Не только душа не лежит, но и быть такого не может! Это – измена родине. За это судят – даже и на смерть, и на штрафную.
Вот – безсилие.
Ясный, полный смысл: конечно, надо отступать, оттянуть дивизион.
И ещё ясней: это – совершенно запретно.
Хоть и погибай, только не от своих.
От Балуева, как ушёл, – ничего. Но новости подтекали. От комбата слева: метрах в трёхстах по просёлочной проскакал одинокий конный, на восток. А больше не разобрать. И стрельнуть не спохватились.
Так, это у немцев – разведка, связь, из местных?
Через тот же левый НП и через свой звукопост вызвал Боева комбат звукобатареи. Слышимость через два-три соединения – так себе. Тот сообщает: сразу за озером – немцы, обстреляли предупредитель, убили бойца.
– Саша! А что ещё видишь-слышишь?
– Слева – два зарева появились.
– А около тебя – наш кто есть?
– Никого. Мы тут – дворец прекрасный заняли.
– Я имею сведения: могут вот-вот пойти. А ты коробочки раскинул. Подсобрал бы, пока стрельбы нет.
– Да как же можно?
– Да что ими слушать?
Топлев докладывает: теперь и ему слева зарево видно. А Урал – не отвечает. Спят, что ли? Но не могли же – все заснуть?
Топлев – молоденький, хиловат. А ведь могут с фланга пушки обойти. Внушил ему: поднять все расчёты, никому не спать, разобрать карабины, гранаты. Быть готовым оборонять огневые напрямую. Держи связь, сообщай.
Останин пришёл:
– Товарищ майор! Хороший хутор нашёл, пустой. Метров пятьсот отсюда. Перейдём?
Да уж есть ли смысл? Пока линии прокладывать – ещё что случится.
19
И прошло ещё с полчаса.
Зарева слева, по северной стороне, ещё добавились. Близких – уже три, а какое-то большое – сильно подальше.
Но стрельбы – ни артиллерийской, ни миномётной. Ружейная может и не дойти.
А справа, откуда снял НП Касьянова, хоть никаких признаков не было, но рельеф, огибающая лощина – очень давали основание опасаться.