Рассказы и крохотки
Шрифт:
Тут и Останин вернулся из передней лощины, он по совести не может на месте усидеть. Говорит: на том склоне копошились фигурки, две-три. Почти наверняка можно б застрелить, да воздержался.
Пожалуй, и правильно.
С местными проводниками немцы тут и каждую тропу найдут. А за рельефом – и батальон проведут, и с санями.
Видимость всё меньше. Кого пошлёшь – до метров ста ещё фигура чуть видна, больше по догадке – и всё.
В темноте – пехотной массой, без звука? На современной войне так не наступают, невозможно. Такое молчаливое наступление организовать – ещё трудней, чем шумное.
А – и всё на войне возможно.
Если немцы сутки уже отрезаны – как же им, правда, не наступать!
Мысли – быстро крутятся. Штаб бригады? Как могли так бросить?
Отступать – нельзя. Но – и до утра можем не достоять.
Да безполезно тут стоять. Надо пушки спасать.
Рискнуть ещё одну батарею оттянуть? Уже не признают за манёвр: самовольное отступление.
Ну, хоть тут пока: стереотрубу, рацию, какие катушки лишние – на сани. И сани развернуть, в сторону батарей. Мягкову:
– Вторые диски к автоматам взять. Гранаты, сколько есть, разобрать.
Да разговаривать бы ещё потише, ведь разносится гомон по полю.
Конечно, может и танк быстро выкатить. Против танка – ничего нет. И щели мелкие.
Телефонист зовёт Боева. По их траншейке – два шага в сторону.
Опять комбат звукачей. Очень тревожно: его левый звукопост захвачен немцами! Оттуда успели только: «Нас окружают. в маскхалатах». и – всё.
– А у вас, Павел Афанасьич?
– Пока – не явно.
– У меня на центральной – пока никого. Но коробочки – сверну, не потерять бы. Так что – будьте настороже. И забирайте свою нитку.
Боев не сразу отдал трубку, как будто ждал ещё что услышать.
Но – глушь.
Это – уже бой.
Мягкову:
– Давай-ка всех, кто есть, – рассыпь охранением, полукругом, метров за двести. Оставь одного на телефоне, одного в санях.
Мягков пошёл распоряжаться тихо.
Рассыпать охранение – и риск: узнаешь – раньше, но отсюда стрелять нельзя, в своих попадёшь.
А держаться кучкой – как баранов и возьмут.
Волнения – нет. Спокойный отчётливый рассудок.
Проносились через голову: Орловщина, на Десне, Стародуб, под Речицей. Везде – разный бой, и смерти разные. А вот чего никогда: никогда снарядов не тратил зря, без смысла.
Ликование бобруйского котла. Гон по Польше. Жестокий плацдарм под Пултуском.
А ведь – одолели.
…До утра додержаться…
На северо-востоке – километра за два – протрещали автоматные очереди. И стихли.
А – примерно там, куда Балуев пошёл.
20
У Топлева на огневых – снаряды соштабелёваны близ орудий. Но стрелять, видно, не придётся раньше завтрашнего света. А вот приказал комдив всем расчётам карабины приготовить – их же никогда и не таскают, как лишние, сложены в снарядных кузовах. Для тяжёлых пушкарей – стрелковый бой не предполагается. Автоматы – у разведчиков, у взводов управления – они все на НП.
Не стало видно ни вперёд, ни в бока, всё полумуть какая-то.
Топлев и без того расхаживал в тревоге, в неясности, а после команды комдива разбирать карабины?..
Вот, стояли восемь пушек в ряд, как редко строятся, всегда батареи по отдельности, – и нервно ходил Топлев, маленький, вдоль этих громадин.
У каждой пушки – хорошо если полрасчёта, остальные разошлись по ближним домам и спят: сухо, тепло. Да кто и подвыпил опять трофейного. И шофера где-то спят.
Настропалил всех четырёх командиров взводов: разбирать оружие, готовиться к прямой обороне.
Одни подхватывались, другие нехотя.
Хоть бы был замполит при дивизионе, как часто околачивается, – его б хоть побоялись. Так и его комиссар бригады оставил по делам при себе до утра.
Но и нападать же не станут без артподготовки, хоть сколько-то снарядов, мин пошвыряют, предупредят.
А – тихо. И танкового гула не слышно.
Слушал, слушал. Не слышно.
Должно обойтись.
Пошёл – в Кляйн, к штабной машине. Ведь там – все, всякие документы. Если что?.. – тогда что?
Велел шофёру быть при машине. А радисту – Урал дозываться.
Пошёл опять в Адлиг, на огневые.
– Товарищ капитан! – глухим голосом зовёт телефонист, где примостился в сенях. – Вас комдив.
Взял трубку.
Боев – грозным голосом:
– Топлев! Нас тут окружают! готовь оборону!
И ещё, знать, клапана на трубке не отпустил – услышался выстрел, выстрел!
И – всё оборвалось. Больше нет связи.
И Топлев ощутил на себе странное: коленные чашечки стали дрожать, сами по себе, отдельно от колена, стали попрыгивать вверх-вниз, вверх-вниз.
Да на всю огневую теперь не закричать. Вдоль пушечного ряда оббегал командиров взводов: готовьтесь же к бою! на комдива уже напали!
Теперь-то – и все зашурудились.
А штабная машина? если что? Послал бойца: обливать бензином, из канистр.
Не уйдём – так сожжём машину.
21
Верность отцу – была ключ к душе Олега. Мальчику – кто святей и возвышенней отца? И какая обида была за него: как его в один из тридцатых (Олегу – лет 10, понимал) безпричинно ссунули из комбрига в полковники, из ромба в шпалы. И жили в двух комнатах коммунальной квартиры, а в третьей комнате – стукач. (Причина была: кто-то, по службе рядом, сел, – но это мальчик лишь потом узнал.) А с подростом: так и следовать в армейской службе? В 16 лет (в самые сталинградские месяцы) – добился, напросился у отца: натянул на себя солдатскую шинель.