Рассказы и сказки (1968)
Шрифт:
Пиво к черту. Оно мешает работать. Расписки, издатели, чеки. Прежде всего и после всего - деньги. Редакция и пачка хороших папирос. Фельетон должен быть блестящим - за это больше платят. Вечером письмо, ответ и двадцать минут нежности. Больше я не могу себе позволить. Потому - работа. Глаза болят, спина ноет, стиль выше среднего, выдумка - слаба, сжатость максимум, компановка - уверенная. Валюта.
Черточка, черточка, черточка... Башмаки, костюмы, белье, галстуки с грохотом вылетают из списка, и перекрещенные, прожитые дни прыгают пз клеток календаря, как люди из окон горящего дома. Шкала моего права на счастье растет по Фаренгейту.
Деньги и вещи. Вещи и рассказы. "Распишитесь
Три недели писем, денег, работы, вещей и жара.
У меня есть все. Мне не хватает золота. Но золото никогда не зарабатывают. Для этого есть казино.
Беленький шарик с сухим треском ринулся по краю деревянного бассейна по красным и черным цифрам, отскакивая от неожиданных шипов и стреляя в блеске никелевых ручек, скрещенных над вращающимся центром. У крупье бритый подбородок и насмешливые, наглые глаза. Все зеленое поле, разбитое на аллеи, клумбы, грядки и дорожки, похоже на хорошо распланированный английский сад. Разноцветные фишки, лопаточки и деньги - детские игрушки. Бодлеровская старушка лихорадочно записывает в книжечку цифры и высчитывает оборочками губ формулу удачи. У меня ставка на "чет". Выпадает "чет". Удваиваю и ставлю на вторую дюжину. Выиграл. Трансверсаль. Выиграл. Долго везти не может, и все в жизни имеет конец. Я это знаю. В последний раз. На цифру. Не помню, на какую. Но золото у меня должно быть: десять десяток. Сегодня. Плещет бассейн рулетки, и пощелкивает шарик. Стоп. Моя цифра выиграла. Этого достаточно. У меня в руках куча денег и фишек. До свидания, джентльмены. Бодлеровская старушка вбивает в меня глаза-гвозди, но касса охотно обменивает всю эту бумажную и костяную рухлядь на десять золотых полновесных, блестящих монет. Производственная программа выполнена.
Иван Иванович в ужасе и в восторге, когда он видит мой новый костюм и лаковые башмаки, но золото приводит его в состояние бреда.
Он не находит слов.
– Да, да. Я вижу. Вы далеко пойдете.
– Не пойду, а поеду. До свидания.
Он убит. Он сверкает синими глазами.
Конечно, я поеду. Немедленно. Только сначала надо телеграмму. Извозчик, почтамт.
Расчет точен, но ответа нет. Учитываю небольшое опоздание. Ответа нет. Учитываю большое опоздание. Ответа нет. Учитываю ответ почтой, но его нет. Легкое опоздание - нет. Большое опоздание - нет.
"У меня в комнате холодно, и поставили железную печку".
Побеждает тот, кто сжигает флот первым. Кстати, о печке.
Несколько щепок, два березовых полена, вчерашняя газета и календарь, который три недели медленно выгорал клетками окон и обугленных цифр, мгновенно заворачивается огненной стружкой и летит пепельной невесомой бабочкой над раскаленными полосатыми дровами к черту.
Подождем еще. Два дня - ответа нет.
Хорошо.
– Алло. Это вы, Нэлли? Я хочу вас видеть. Где и когда?
Потом: розовое утро, голубой снег, дым, дворники, бьющие лед, легкая тошнота похмелья и черный кофе с лимоном. Но тяжесть золота в боковом кармане приводит в отчаяние.
"У меня в комнате холодно, и поставили железную печку".
Все или ничего. Я еду.
В чемодан летят желтые башмаки, одеколон, белье, блокнот, туфли и последние журналы. Билет прострелен навылет. Метель, и второй звонок. Сутки, и шесть часов бездействия.
– Я ищу твой вагон. Тебе с вечерней почтой два письма.
Это - друг. Он привез письма на моторе.
– Спасибо.
Одно розовое, другое узкое и серое. Оба от нее. Читать - бесполезно.
– Когда ты вернешься?
Мне не нужно даже вскрывать их.
– Через четыре дня.
Третий звонок - и сутки валятся в тундру окон ледниковым периодом шишек и елок. "Я уже писала тебе, что у меня в комнате поставили железную печку. Завтра я пойду к своему профессору и попрошу, чтобы он как следует побранил за то, что месяц не была у него. Дорогой мальчик. Чудесная зимняя сказка окончилась. Работа, работа и работа... Не сердись на меня. Может быть, я уже не люблю тебя. Я ничего не знаю".
Зато я знаю все.
Сказавший: не знаю, сказал: не люблю. Раненого - пристрелили, колебание - смерть. Значит - это конец. Писать больше не о чем, но инерция продолжается и жить надо. Мысли должны быть приведены в систему. Хаос взрыва, перемешавший воздух с бессонницей и мысль со звуком в путанице громадного напора, стал пустотой. Пустота требует заполнения. И после взрыва, после стыка писем и станций, бронированного Брянска и бестолковых стрелок, после мыслей, стукающих буферами друг в друга, осталась одна, совершенно прозрачная, горьковатая капля в реснице. Она разломила глаз и страничку блокнота, где судорожно перечеркивались неподходящие слова, которые были еще недостаточно лживыми, чтобы сделаться формулой.
Итак, пальцы, нажимавшие на карандаш и затем затягивавшие ремни портпледа, вытянулись в нерешительности. Сутки ловко обернулись вокруг них и, отбросив двадцать четыре тысячи совершенно ненужных деталей (среди них: глупые наименования станций, вокзал, извозчик, номер в гостинице, спички...), коснулись звонка.
Быстрые шаги за дверью. "Кто там?" Путаница "ты" и "вы", запах цветочного мыла и мускуса, и все - чужое.
– Раздевайся. Когда ты приехал?
Запутавшиеся пальцы борются с выключателем. Лампочка дает осечки. Серенький свитер, узел волос, один поворот голоса, другой поворот, блестящий и очень близкий полный глаз, поднятая рука, ноготь, горло, беглый поцелуй десяток любительских фотографий на память при вспышках магния. Моментально и навсегда.
Так вот она, ее комната. Печка, которую недавно поставили, железная, низенькая и слишком простая. Но она страшнее батареи.
– Ну, как вы живете? Рассказывайте. (Это я.)
Быть спокойным труднее, чем набить трубку. Кроме того, потерялись спички.
В окне стоит бесстрастный, скупой киевский полдень.
Под окном аккуратный письменный стол. На словарях - пыль. Возле чернильницы - компас. Стрелки безвозмездно разъясняют приезжим: север и юг. Фраза: "Вам на юго-восток. А мне на северо-запад", переменившись во времени и пространстве, приняла материальные формы и компасом легла на стол. Ибо иначе не входит и не выходит из мира. Все было, есть и будет.
Я рассматриваю ее при ровном дневном свете. У нее немного плоское лицо каменной бабы, подбородок, выведенный ровным овалом, короткий, упрямый нос, выпуклые серые глаза с чернильной синевой посередине и обиженные губы. Она хорошо сложена, и ноги у нее маленькие. Волосы счесаны с затылка вверх и закручены взрослым узлом. А в общем вся она чудный недомерок, который так тяжело терять.
Она говорит о сбивчивом прошлом, которое не повторится.
Я:
– Да, прошлого нет. Нет настоящего, и нет будущего. Есть вечное, и оно всегда. Но оно меняется. Вчера это шутка у десятого дерева на Патриарших прудах о северо-востоке и юго-западе; сегодня - это компас на вашем столе с отклонением в тридцать градусов, а завтра - это красные флаги на полюсах.