Рассказы и стихи (Публикации 2011 – 2013 годов)

Деген Ион Лазаревич

– Хорошо, – ответил профессор. Ты в ульпане? Хорошо. Учи иврит. Позвони мне, когда уже будешь в состоянии как-то общаться на иврите.

Ровно через два месяца я присутствовал в канцелярии, когда сын снова позвонил профессору. На сей раз говорили на иврите. Сын напомнил о себе.

– Хорошо, передай ему, что я помню. Я же сказал, когда он начнёт общаться на иврите, пусть позвонит

– Простите, профессор. Мне не надо передавать. Это именно я вам звонил.

– Ну, юноша, тебе не стыдно меня разыгрывать?

– Я не разыгрываю. Когда можно к вам приехать?

Судя по удивлённой реакции религиозных девушек, их восторженному комментарию – «Поток!», можно было понять, что беседа прошла успешно.

К сожалению, иврит

жены и мой не был таким продвинутым и совершенным. Учительницей в нашей группу была молодая милая Мири. Добрая, доброжелательная и добросовестная. В течение пяти часов ни слова не на иврите. В группе я был самым старым. Мне шёл пятьдесят третий год. Религиозный хирург из Лондона был намного моложе меня. Его религиозная жена вызывала некоторое удивление. Юбка у неё, как обычно только у предельно религиозных женщин, была действительно до самых лодыжек. Но необычный разрез на боку доходил до того самого места, где начинается бедро. Привыкший ставить диагнозы и любящий точные формулировки, я сказал жене: «Эксгибиционизм». Вскоре супруг стал приходить на занятия без сопровождения. Возможно, супругу обидело то, что мужчины почему-то внимательно смотрят на Мири, а не на её полностью обнажённое бедро.

Мири, отмечая мои успехи, поощрительно заметила: «Смотри, в таком возрасте, перегоняет этих юных двойняшек из Ленинграда!» Меня это ввергало в двойное смущение. Домашние задания я не делал. Приезжали гости. Вероятно, представляя себе наш бюджет, привозили и выпивку и закуску. А чаще забирали к себе. Увозили показать достопримечательности Израиля. Но основное время занимали книги на русском языке, книги, о которых в Советском Союзе я мечтать не смел. А Мири и даже Шмуэль, директор ульпана, замечательный педагог, преподававший сыну, хвалили мой иврит. Странно. Объяснить это было так же трудно, как объяснить непонятную красоту окраины Иерусалима.

Понимал, что утомил жену непрекращающимся допросом о природе этой красоты. Жена восторгалась не менее меня. И терпеливо отвечала, пытаясь объяснить это. Возможно, дело в том, что дом'a расположены на довольно крутых террасах, да ещё облицованы негладким белым камнем, вот так отражающим свет.

Тогда я ещё не мог ей возразить. Но сейчас, когда мы увидели необыкновенные террасы на острове Санторине, где белоснежные дома, могущие похвастаться своей изысканной архитектурой, взбираются в гору от самой синей кромки Эгейского моря, когда мы увидели живописные террасы Индии и Непала. О чём я говорю? Разве все они могут сравниться с террасами на Филиппинах, начинающимися на уровне моря и заканчивающимися на высоте двух километров! Безусловно, красота потрясающая! Неописуемая! Но даже на Филиппинах мы не увидели той мистической красоты, которая обусловлена непонятным светом, свечением, сиянием. Светом Иерусалима.

В ту же пору, вскоре после приезда в Израиль я, врач, впервые услышал о двух психических заболеваниях, о которых не имел представления! Ни в учебниках, ни на лекциях в институте не было об этом ни слова. Посттравматический синдром и Иерусалимский синдром.

Первое заболевание, неописуемый страх после боя, страдание, препятствующее дальнейшему участию в бою. Я, конечно, знал, что оно такое страх. Для этого мне не был нужен учебник и лекции. Но, возможно, такой страх несправедливо считал обычной трусостью. Ну, как это признать заболеванием? Что, я тоже болел этим самым синдромом после ранения, или, когда выскакивал из подбитого танка? Здорово бы я выглядел, если бы посчитал свою трусость болезнью. Я ведь даже после легких ранений и ожогов по существу не обращался за медицинской помощью. Мне даже стало обидно за солдат Армии Обороны Израиля, которым поставили такой диагноз. Печально, когда врач на основании одного единственного случая подавления страха, спрятанного глубоко в подсознание, не имея понятия о нарушениях в функционировании органов и систем и даже органических нарушениях, причинённых этим волевым подавлением,

пытается судить о патологии. В лучшем случае, такого врача следует назвать безответственным и малообразованным. Если вы не догадались, это я о себе.

Что касается второго синдрома, Иерусалимского, я понял, что это какое-то психическое заболевание истерической природы, чаще всего диагностируемое у паломников. Вот однажды христианин из Австралии пытался поджечь мечеть Аль-Акса, сославшись на то, что это повеление Всевышнего. Прочитал ещё несколько прекрасно документированных описаний пациентов, страдавших Иерусалимским синдромом.

На свою голову я рассказал об этом заболевании жене. Мне даже показалось, что она могла заподозрить мои приставания с требованием объяснить непонятное свечение симптомами начинающегося у меня странного заболевания. Оказалось, опасения мои были напрасными и необоснованными. Они даже несколько обидели жену. Хорошо, что у неё отличное чувство юмора.

Через несколько дней из Лондона приехала большая группа английских художников, евреев и неевреев. Все они в один голос заявили, что этюды Иерусалима не получаются. Художники никак не могут уловить какой-то необыкновенный необъяснимый свет. А без этого света иерусалимские этюды примитивнее неталантливых фотографий. Ну, слава Б-гу, не один я заметил этот свет.

И еще одно неожиданное доказательство моего здоровья. Из Иерусалима брать у меня интервью приехал русскоязычный журналист. Рассказал, что накануне встречался с Мариной Влади, с которой познакомился несколько лет назад в Москве. И даже, вроде, подружился с ней. Спросил у неё, понравился ли ей Иерусалим. Она ответила, что Иерусалима по существу ещё не видела. С утра допоздна на съёмках. Но вот удивительное дело, объездила она весь мир, красивейшие места, но нигде не видела такого света, как здесь, в Иерусалиме.

Уже потом, познакомившись с Иерусалимом, рассматривая его древности, бывший советский невыездной, ещё не видевший красивых городов, кроме городов Советского Союза, я всё ещё никак не мог понять, чем завораживает этот город.

Сейчас уже трудно перечислить города, которые очаровали нас. Лондон и Париж, Сан-Франциско и Рио-де-Жанейро, Ванкувер и Марианске Лазни, Будапешт и Вена, Амстердам и Дубровник. Из перечисленных городов только в Рио, Будапеште и Дубровнике мы были всего один раз. Зато в Марианске Лазни шесть раз отдыхали не только, как курортники, но и, кроме всего прочего, отдыхали от Праги и от Карловых Вар.

О Флоренции даже не говорю. Двух посещений, конечно, мало, чтобы как следует насладиться этим чудом, этим архитектурным музеем под открытым небом. Вспоминаю потрясение, когда в Гонконге поднимались трамваем на Викторию. Тысячи небоскрёбов наклонились на сорок градусов. Непередаваемое ощущение!

А Венецию не упомянул. Что, не понравилась Венеция? Не просто понравились! Три раза наслаждались, осматривая город и музеи. И погружались в глубокую печаль, замечая признаки гибели этого прекрасного города.

Но речь идёт не просто о красотах, а о том, что, кроме глаз, может дойти до глубины души. О самой душе города.

Уже зная, что я увидел, а главное – что почувствовал, очень огорчился бы, если жене не удалось с огромным усилием преодолеть моё сопротивление и затащить меня в Берлин. Разумеется, я знал о захоронениях советских воинов в Тиргартене и Трептов парке. Но, увидев мой интерес и моё отношение к памяти о войне, нас повезли в Панков (Шенхольц), о котором у меня не было ни малейшего представления. Здесь, на этом огромном кладбище я вдруг ощутил душу Берлина, почтившего бесчисленные ненужные жертвы. И продолжающего почитать в течение шестидесяти пяти лет. В предзакатном освещении множества памятников, не традиционных надгробий, а бронзовых таблиц с фамилиями, мне почудилось неуловимое свечение раскаяния. Как и в Иерусалиме, нечто неопределённое и неописуемое. Не сравниваю несравнимого. Но ведь ощутил нечто на этом военном кладбище.