Рассказы (из разных сборников)
Шрифт:
— Грациа, синьоры, — пробормотал я, придя в себя, волнуемый страхом, изумлением и чувством благодарности к двум «злодеям», которые неожиданно оказались моими спасителями.
Я машинально вынул кошелек и протянул им все, что в нем было, то есть зерно всего своего будущего богатства. Белокурый итальянец отклонил это, воскликнув:
— Но, но, но! (Нет, нет, нет!)
Потом оба помогли мне сесть на коня.
— Грациа, грациа, синьоры, — повторил я единственные итальянские слова, какие знал, и снова тронулся в путь.
Оба итальянца опять исчезли в лесу.
За ближайшим поворотом я встретил нашего проводника Здравко, который искал меня.
Мои спутники, сильно встревоженные моим отсутствием, ждали меня на одной полянке в горах. Я был очень сердит, но даже не намекнул
Только приехав в Троян, я опять спросил одного из товарищей:
— Кто были эти итальянцы, которых мы встретили на Карнарском постоялом дворе?
Он поглядел на меня многозначительно:
— Разве я тебе не сказал? Довольно об этом…
Тут он жестом дал мне понять, что не хочет говорить о чем-то опасном.
— Это разбойники? — прошептал я.
— Разбойники из разбойников, — ответил он.
— Откуда ты их знаешь?
— Знаю одного… Перестань; не дай бог снова встретиться с такими людьми.
И мой осторожный товарищ принял еще более таинственный вид. Напрасно старался я выжать из него что-нибудь определенное.
Но и сам я не стал рассказывать ему о том, что случилось со мной.
Через два года я вернулся живым и здоровым в родные места, не успев стать в Румынии ни Крезом, ни Ротшильдом. Отец мой с ужасом увидел, что вместо груды золота я вытряхиваю перед ним ворох рукописей с душераздирающими поэмами и одами. В один из первых же дней после возвращения я пошел в гости к своему приятелю К. Там собралось много молодежи. Мое неожиданное появление смутило присутствующих. Они чуть заметно многозначительно переглянулись. Я понял, чем вызвано их недоумение, и догадался, что это было за собрание: вот уже два-три дня носился слух, что в городе находится дьякон Левский. Собрание было созвано либо им самим, либо ради него, — в этом не могло быть сомнения.
— Господин К., — громко и не без раздражения воскликнул я, обращаясь к хозяину, — прошу вас, прекратите это оскорбительное перешептывание и познакомьте меня с болгарским героем и апостолом Левским!..
После этих слов наступила полная тишина.
Все взгляды устремились к дверце чулана, которая скрипнула. Оттуда вышел какой-то господин; он был в крестьянской одежде.
— Да мы уж давно знакомы, — весело заметил он, подходя ко мне.
— Ах, неужели это вы? — воскликнул я, сконфуженный и изумленный, узнав в этом крестьянине белокурого итальянца в синей блузе, которого встретил на Карнарском повороте, — того самого, что обрезал мои стремена кинжалом.
И мы сердечно обнялись и поцеловались, к изумлению наскоро составленного комитета, в который затем вошел и я.
Так я познакомился с Левским.
Кто был другой — черный итальянец на Карнарском повороте, — не знаю. Но нет сомнения: он тоже был апостол.
София, 1892
Перевод Д. Горбова
ДЕД НИСТОР
Дед Нистор не был сполна доволен освобождением Болгарии.
Нельзя сказать, чтобы он, вроде некоторых матерых чорбаджиев, вздыхал по блаженным временам, когда можно было беспрепятственно грабить бедноту заодно с турками; нельзя сказать, что он не радовался тому, как пашей и запти словно ветром сдуло, вымело вон из Болгарии, и что не плакал, как малое дитя, когда первый раз встретил под Стара-Загорой авангард отряда Гурко, нельзя сказать также, чтобы какая-нибудь забота томила его душу, мешая мирно наслаждаться свободой отечества; напротив, деду Нистору выпала спокойная старость, и все его домочадцы жили счастливо. Жена его, бабка Нисторица, была еще в полном здравии и, казалось, даже помолодела. Четыре сына — что твои соколы — состояли на службе и не оставляли отца без попечения. Чужие люди уважали его, здоровьем бог не обидел. Чего же еще было желать старику? Он благодарил бога и благословлял имя царя-освободителя.
Но, как мы уже сказали, дед Нистор не был вполне доволен положением дел. Крутой поворот привел к большим переменам. Меч и огонь
— Вырастили сыновей, а теперь в глаза их не видим. Все едино, что нету их… Они без нас сироты, и мы без них. Какая польза, что мы освободились? При турках всяк знал, что у него есть дети, внуки, а нынче мы с тобой, как две кукушки без гнезда, — с горечью говорил Нистор старухе до того, как старший сын взял их к себе.
И еще деду Нистору были не по душе демократические нравы, которые воцарились после того, как прогнали турок. Кто теперь господин и кто слуга — не поймешь, — рассуждал он. Наш Никола, вон, небось, поважнее каймакамина {149} будет, а сам в Костовой корчме чокается с огородниками и на свадьбе у Стоянчо плясал рученицу!.. Он, видно, все еще считает себя сыном ракаджи {150} Нистора!.. Ну, разве ж это прилично? А где же чинопочитание? Где почет к царскому человеку? Эх, турки, порази их господь, те знают себе цену, умеют роскошничать и властвовать. А у нас — одна только слава…
149
Каймаканин (турец.) — правитель околии.
150
Ракаджи (турец.) — производитель или торговец ракией.
К этим причинам, порождавшим недовольство новыми порядками, прибавились и другие — не менее важные. Деду Нистору казалось, что в Болгарии больше нету милости. Новые законы люты, и люди вроде стали такими же. За малую провинность заарканят тебя, отдадут под суд, на расправу адвокатам — и тогда дело твое табак. Проси, не проси — и не посмотрят… Разве ж Тодорчо Коева, казначея, не доконали из-за того, что у него в кассе оказалась недостача. Пустили по миру с шестерыми детьми! Царство-то, небось, не пропало бы из-за каких-то двух десятков лир… При турках худо было, нечего греха таить, но бывало, как упадешь начальству в ноги да подсунешь бакшиш, тут тебе и помилование, и прощение, даже коли ты человека на тот свет спровадил. Нет, нет, турки знали милость. Казнили, однако ж и миловали… Милостивый народ. Не то что мы — чистое зверье, прости господи!
И еще дед Нистор считал, что правды нету; не видавшие жизни молокососы, что не знают, почем фунт лиха, разные проходимцы, у коих ни кола ни двора, вдруг полезли в гору, их поставили министрами, большими начальниками, а солидным людям указали на дверь… Откуда-то взялись бездельники, что при турках жили как у бога за пазухой, и уселись нам на шею!.. Разве ж за таких клали головы русские!
Выдвинув этот пункт, почтенный старик перечислял еще тьму-тьмущую неправд и неурядиц, которые никак не вязались с его туманным, неясным пониманием свободы. Он на каждом шагу сталкивался с несоответствиями своим взглядам и привычкам, пустившим глубокие корни в его душе. Образовавшаяся вокруг пустота и груз лет разжигали в нем досаду, неприязнь к новому миру, которого он не принимал и в котором ему не было места. Жизнь тяготила его.