Рассказы израильских писателей
Шрифт:
— Прости меня… — умолял он ее. — Я во всем виноват. Я ошибся…
Она повернулась к нему и холодно сказала:
— Мне некогда. Я спешу.
— Минутку… Одну минутку… Я должен тебе что-то сказать.
— Ничего не хочу слушать. — Она нахмурилась и крепко сжала пальцы, чтобы скрыть волнение.
— Но я должен с тобой поговорить… — сказал он жалобно. — Я должен!
— Не надо!
— Но я так страдаю…
— А какое мне дело? — бросила она в пространство.
— Но ведь нельзя же так! Я схожу с ума…
— А при чем тут я? И что тебе от меня надо?
— Я сделаю все, как ты сказала. Я пошлю свата.
— Что-о? — спросила она с таким удивлением, будто Шалом свалился с луны. — Свата? Какого свата? Не нужно мне никаких сватов.
— Не говори так, прошу тебя… — Голос Шалома задрожал, его душили слезы.
— Оставь эти глупости! — Они подошли к ее дому. — Ну, я пришла.
— Ты сегодня вечером будешь в школе? — Он умоляюще посмотрел на нее. — Прошу тебя, приходи! Я буду тебя ждать.
Она ничего не ответила. Как серна, скачками бросилась вниз по откосу и через минуту исчезла за калиткой своего двора.
Он увидел ее в тот же вечер после занятий среди шумной компании юношей и девушек. Шалом почти насильно заставил ее перейти с ним на другую сторону улицы. Некоторое время они шли молча, и сердца обоих учащенно бились.
— Какая темень! — Он взял ее под руку. — Ни зги не видно.
— А мне все видно, — ответила она, высвобождая руку.
Он заговорил торопливо и сбивчиво, словно боясь, что она прервет его, не выслушает до конца и убежит.
— Мириам… Прости меня… Умоляю… Прости. Ты ведь моя, моя… Ну, пусть я ошибся. Я в самом деле очень виноват. Но пойми, ведь я тебя люблю… Без тебя нет мне жизни… Я не думал, что ты так рассердишься на мои слова.
Она ничего не ответила. Ей хотелось, чтобы он высказался до конца.
— Хорошо. Ты на меня сердишься, — продолжал он. — Ладно, сердись… Только не будь так холодна со мною. Сердись! Ругай меня! Кричи на меня! Делай со мной что хочешь… Но нельзя же так. Ты поняла? Я больше не могу… Радость моя… Ты ведь самая прекрасная на свете! Забудь все, что произошло. Я пошлю свата. У меня есть на примете человек, он мой родственник. Он этим займется, и все будет хорошо. Вот увидишь, все будет хорошо. Мы будем счастливы!
— Ты пошлешь свата? — начала она насмешливо, с раздражением. — А в кибуце разве тебя не подымут на смех?
— Да, подымут.
— Вот как! — в голосе ее звучала издевка. — Значит, раньше ты этого боялся, а теперь идешь на это? Бедненький! Зачем же ты приносишь себя в жертву?
— Это не жертва. Ради тебя я готов сделать в тысячу раз больше. Я тебя люблю. Ты даже не знаешь, как я тебя люблю! Я не ем, не сплю, не имею ни минуты покоя, просто с ума схожу! Что я могу поделать? Поверь мне, если ты не согласишься, уйду в солдаты. Я не хотел тебе говорить, но это у меня твердо решено.
Румье на миг остановилась, взяла его обеими руками за уши и тихо сказала:
— Бедненький ты мой… Девушка дергает парня за уши, а он, дурень, молчит и терпит…
Шалом с силой привлек ее к себе и стал осыпать поцелуями.
— Моя… Моя… Моя… — шептал он в исступлении, будто забыл все другие слова. — Моя… Моя…
— Сумасшедший! Просто сумасшедший! — Опустив голову ему на грудь, она тихо сквозь слезы сказала: — Ты погубил меня! Ты взял мое сердце… А я так боялась… Милый… Родной…
Проснувшись рано утром, когда было еще темно, Наама торопливо зажгла примус и вышла на улицу. Вскоре она вернулась, неся нарезанный хлеб, сложенный башенкой. Теперь она уже не присела ни на минуту — готовила для семьи завтрак, обед, стараясь сделать все так, чтобы до ее возвращения с работы дети могли обойтись без нее.
В окно, выходившее на запад, стал проникать свет, тусклый и бледный, какой бывает в облачный день или в сумерки.
Малыши стали просыпаться. Они уже лежали как попало; голова одного покоилась у ног другого, одеяла сползли в сторону, и отовсюду торчали ручки и ножки, и трудно было понять, кому они принадлежат. Прошло еще несколько минут, и дети соскочили с кровати, заполнив весь дом своим шумом и криком.
Не прекращая работы, Наама цыкнула на них, мимоходом дала одному шлепка, другому подзатыльника, торопясь на работу. Больше всех досталось Мазаль. Так уж получалось, что эта девочка была всегда козлом отпущения, ибо среди взрослых она была маленькой, а среди маленьких считалась взрослой… Но, по правде говоря, на ней, как на старшей, до прихода матери, держался весь дом.
Когда наступило время идти на работу, Наама напоследок еще раз окинула взглядом всю семью.
— А… где Румье? — спохватилась вдруг она. Лицо ее выражало озабоченность и тревогу. Она с недоумением развела руками, посмотрела по сторонам, и глаза ее расширились.
— О, горе мне! Что же это такое? Неужели она не ночевала дома? О, горе мне!
Наама стояла, будто пригвожденная к месту, в полной растерянности, чувствуя, что пол уходит у нее из-под ног.
— Мазаль! Мазаль! — не своим голосом закричала она.
— Что такое? — недовольно откликнулась Мазаль со двора.
— Ты видела Румье? Подойди-ка сюда, негодница!
— Румье? — переспросила Мазаль, остановившись у входа. — Румье? Нет, не видела. Да она и не приходила еще.
— Неужели она не ночевала дома?.. — Руки у Наамы опустились, губы дрожали. — Ее нет!.. О, горе мне!
— Она не приходила, мама, — ответила Мазаль многозначительно, как говорят о подобных делах старушки, — она не приходила ночевать.
— Где она могла так задержаться? — Лицо Наамы искривила гримаса. Она с трудом сдерживала слезы. — Где же она провела ночь? О, меня хватит удар… Дрянь! Безбожница! Лучше бы мне умереть, чем дожить до этого… Да, я и умру, и умру… Какой позор!.. Нет, нет, этого не может быть!
— По-моему, мама, она все еще гуляет, — ответила Мазаль тоном взрослой, — Ей нравится гулять со своим парнем по ночам. Она ведь завела себе парня. Говорят, он очень красивый!..