Рассказы о Данилке

Соболев Анатолий Пантелеевич

Сашка и Данилка регулярно посещали кружок ИЗО, которым руководил физрук Ефим Иванович. Высокий, рыжий, с выпирающими скулами и мощным борцовским затылком, подстриженный по моде "под бокс", этот человек наставлял своих учеников, как ходить на лыжах, крутить "солнце" на турнике, а вечерами учил рисовать. В изокружке было несколько человек, и рисовали они масляными красками. К удивлению Данилки, здесь говорили не "рисовать", а "писать". Кто что хотел, тот то и писал.

Данилка выбрал себе "Всадника" художника Орловского. На открытке был изображен поднявшийся на дыбы конь, а на нем всадник в шляпе с пером. Сашка писал "Красный виноградник" какого-то Ван-Гога. Данилке картина не нравилась, он

не понимал, почему Сашка выбрал именно эту невзрачную картину, но, к его удивлению, Ефим Иванович больше всего уделял внимания именно этой картине, и они с Сашкой подолгу о чем-то говорили вполголоса.

Ребята засиживались в кружке допоздна, пока уборщица не выгоняла их. Сашка всегда удивлялся, что время уже позднее. Однажды он так засиделся перед своей картиной, что не сразу откликнулся на зов Данилки. Глаза его были отрешены и задумчивы. Данилка спросил, чем уж так эта картина ему нравится.

– Трагическая, - ответил Сашка.
– Видишь, красный цвет - нервный цвет, отблески на мокром. Деревья как косое пламя на ветру. Видишь, какой мазок - длинный, неровный. Все здесь нервно, тревожно. Не чувствуешь?

Данилка сказал, что чувствует, хотя ничего не чувствовал.

Дома Сашка показал Данилке несколько открыток. На одной из них было изображено спелое поле ржи, поваленное порывом ветра, и стая косо летящих воронов. Опускалось в закат дымное кровавое солнце, зловещее, как чей-то жестокий, неумолимый, смотрящий с неба глаз.

– Что чувствуешь?
– тихо спросил Сашка.

Данилка молчал. Чем больше смотрел на картину он, тем больше его охватывала какая-то непонятная тревога, боязнь чего-то, смутный страх. Особенно тревожили эти вороны, их косой изломанный полет. Нет, даже не вороны, а неспокойно завихренные мазки - нервные, полные напряжения и взрывчатой силы мазки по всей картине. И небо, и солнце, и желтая рожь, и птицы - все было исполнено этими мазками.

Данилка взглянул на Сашку и поразился: Сашка был бледен, зрачки расширены.

– Ты чего?
– испугался Данилка.

– Это же Ван-Гог, - тихо отозвался Сашка.
– Это его последняя картина. Он написал ее и застрелился.

– Зачем?
– почему-то шепотом спросил Данилка.

– Ефим Иванович говорит, что душа не выдержала. У каждого гения в груди напряжение создается, сила внутренняя такая.

Сашка задумчиво смотрел на открытки Ван-Гога.

– Научиться бы так писать!
– тихо сказал он.
– Знаешь, у меня все время на душе свербит - хочется так написать картину, чтобы все ахнули. Ну, не ахнули, а как бы это сказать, - он взглянул на Данилку серьезно, по-взрослому, - чтобы она была написана, как у Ван-Гога. Мне все время кажется, что я чего-то недоделал. Пишу, а сам думаю - плохо. Даже не так. Когда пишу, то нравится, а когда напишу - смотреть не могу.

Горел в груди Сашки тот огонь таланта, который не дает художнику успокоения, заставляет его переделывать картины бессчетный раз, быть вечно недовольным своими произведениями; тот огонь, который заставлял больных и голодных, гонимых и преследуемых непризнанных творцов идти своей дорогой, тяжкой и светлой. Был этот огонь в груди Сашки. Он заставлял его помногу раз переделывать свои рисунки. Однажды Данилка спросил, зачем столько раз перерисовывать уже нарисованное, когда и так все хорошо. Сашка ответил:

– Надо, чтобы еще лучше было. Чтобы рисунок был прост и ясен.

– И так уже все просто и ясно.

На это Сашка сказал:

– Федотов, который "Сватовство майора" написал, говорил: "Переделаешь раз со сто - будет просто". Понял?

Своими рассуждениями о живописи Сашка поражал Данилку. В остальном он был мальчишка, как и все другие. Любил кататься на лыжах, ходить в кино, удирать с уроков, вздыхал по Аньке Скоробогатовой - вертлявой белокурой сокласснице. Писал ей записки, тайком клал их в карман ее пальто в раздевалке. Любил петь под гитару песенку: "И понравился ей укротитель зверей, чернобровый красавец Андрюшка..." Младший брат его, пятиклассник, всегда при этом расплывался в улыбке. Его звали Андреем.

– Ты знаешь, - сказал однажды Сашка, широко и удивленно раскрыв глаза.
– Я все время удивляюсь: как это так! Берешь краски, выдавливаешь, делаешь мазок - раз-раз!
– и получается картина. Это ж - чудо! А? Вот дерево, я на него смотрю, а потом - раз!
– и на холст или бумагу. И делаю его таким, каким вижу. А другой видит его по-другому. А если бы все одинаково видели - скучно было бы. Я вот рисую, а у меня сердце замирает. Даже страшно становится, что я могу кистью сделать.

Однажды Сашка принес на урок рисования - а рисование в классе вел все тот же Ефим Иванович - портрет своего пятилетнего племянника. Выполнен рисунок был акварелью в розовых тонах. Лицо карапуза будто бы выплывало из акварельного тумана. Но самым поразительным на портрете были глаза. Они были устремлены и вовне, и в то же время внутрь, в себя, будто бы этот пухлогубый мальчишка размышлял, напряженно думал о чем-то, смотрел на мир не только с детским любопытством, а хотел понять и осмыслить этот окружающий его мир.

Все притихли перед портретом и вроде бы сами задумались над тем же, о чем думал и мальчишка, неясно выплывающий из разноцветной гаммы акварели.

Ефим Иванович вывесил рисунок на доску и долго и задумчиво смотрел на него.

А потом, уже во время урока, Данилка видел, как Ефим Иванович внимательно и растерянно глядел на склоненную голову Сашки, рисовавшего в это время кувшин, стоящий на столе.

– Теперь буду только на пленэре работать, - сказал Сашка, когда они шли домой из школы.

– На каком планере?
– удивился Данилка и даже остановился.

– Не на планере, - засмеялся Сашка, - а на пленэре. Это французское слово такое. На воздухе, значит, с натуры писать. В прошлом веке французские художники такое правило себе сделали. И у нас Саврасов тоже своих учеников на пленэр водил, у него Левитан учился.

И как отрезал. Не стал даже Ван-Гога копировать.

На Сашкиных акварелях появились городские улицы после дождя; вечерние трамваи, когда в лужах переливают огни; заводские трубы, будто врезанные в зеленое небо; горбатый железный мост через речку, рассекающую город на две части; городской сад на утренней зорьке. И все это было выполнено нервным мерцающим мазком или штрихом. При взгляде на эти акварели возникало в груди чувство радости и тревоги одновременно. Акварели Сашки были горячи, взбудоражены, полны света, и Данилке самому хотелось рисовать, рисовать и рисовать.

А Сашка искал все новые и новые уголки города и, забравшись куда-нибудь на крышу или пристроившись у ограды, тут же схватывал на лету пеструю толпу на улице, одинокую лошадь у горкома или драку в детском саду.

Раз как-то он пришел поздно вечером к Данилке и позвал его "смотреть ночь".

Они выехали за город к реке и расположились неподалеку от рыбаков. На другой стороне, на высоком обрывистом берегу, смутно белела старая крепость, поставленная казаками, покорителями этого края еще при Борисе Годунове. Через реку был перекинут железнодорожный мост, по которому проходили поезда. Ребята сидели возле самой воды, чувствуя прохладу, ощущая невидимый в темноте бег реки. В городе гасли огни, но завод под горой продолжал грохотать, и сюда доносилось его мощное дыхание. Темное небо время от времени озаряло пламя в полнеба - это выливали на отвале шлак доменных печей.