Рассказы о Дзержинском
Шрифт:
– Что вы сами об этом думаете?
– спросил Дзержинский.
– Думаю так, Феликс Эдмундович: если они художественной ценности не имеют, - то для чего американцам о них хлопотать?.. Там, где художественная ценность, там и доллары и стерлинги, а где художественной ценности нет, там и долларов нет. Вот и предполагаю, - хитрит мистер Фишер.
– Пожалуй, вы правы. Хитрит.
– И Диамантов ему помогает...
– Да-а... хитрят многие...
– задумчиво сказал Дзержинский.
И, тонкими, сильными пальцами растянув полотно, пошел с ним к окну и склонился над картиной.
– Вы ничего не замечаете?
– А что, Феликс Эдмундович?
– Сопоставьте манеру, в которой написана эта галиматья, и возраст холста. Ну-ка!
Быков сопоставил и ничего не понял. Какие-то зеленые палки, стакан от снаряда, серый дым и почему-то пирожное с кремом на круглой тарелочке. Словно кто-то нарочно с тупым и злым упрямством глумился над теми, кто будет смотреть на эту картину. А холст? Ну, холст как холст. Не новый, верно. Впрочем...
В это время в приемную вошел Вася Свешников. Он сразу узнал Быкова, но, увидев Дзержинского, картину, ящик, стружки на полу, почти не поздоровался с Петей, только стиснул его локоть и спросил шепотом:
– Чего случилось?
Феликс Эдмундович повернулся к нему:
– Свешников, вы ведь по профессии художник?
– Был... немного...
– Вы учились в школе живописи и ваяния?
– Так точно. А потом в Академии...
– Ну и прекрасно, - неторопливо, думая о чем-то, сказал Дзержинский. И отлично. Вот возьмитесь за это дело. Комиссар Быков вам все расскажет. А пока - немедленно надо отыскать реставратора. Отыщете?
– Постараюсь, - ответил Вася, вглядываясь в картину. И недоуменно посмотрел на Быкова. Петя пожал плечами, давая понять, что сам он нисколько в этом происшествии не разобрался. Свешников мгновение помедлил, потом поднял воротник своей вытертой куртки из собачьего меха, подмигнул Быкову и исчез. Дзержинский ушел работать к себе в кабинет.
Опять для Пети потянулись часы ожидания. А Свешников, отыскивая реставратора Павла Петровича, все силился припомнить, - где и когда он видел эти желто-зеленые помойные тона, эти ломаные палки, этот крем на пирожном, так грубо намалеванный...
Найти Павла Петровича оказалось не так-то просто. В Академии он давно не бывал; там про него сказали, что, по всей вероятности, он умер. Но Свешников не сдался и зашагал на Пески, оттуда на четырнадцатую линию Васильевского, с четырнадцатой - на Гончарную, потом на Вульфову...
Второй раз нынче он на этой Вульфовой улице...
И Вася посмотрел в черную подворотню, из которой давеча в него и в Васиного начальника, Веретилина, стреляли юнкера...
Но об этом думать было противно: одно дело война, а другое такие выстрелы в спину, украдкой, подлые выстрелы...
Павел Петрович узнал Свешникова и даже предложил ему стакан чаю из лепестков розы. Но Вася от ароматного чаю отказался, и они со стариком зашагали на Гороховую.
– А тут сегодня пальба была, - сказал реставратор, кивнув на подворотню.
– Говорят, по вашим, по чекистам.
Вася промолчал.
В приемной у Феликса Эдмундовича реставратор долго рассматривал картину, вздыхал,
– Не узнаешь руку?
– Не Егоршин?
– Вроде бы его хулиганство!
– ответил реставратор.
– Помнишь, он все, бывало, крем изображал? Например, крем и в нем зеленая муха погибает...
Холст натянули на подрамник.
Из кабинета своим легким молодым шагом вышел Феликс Эдмундович, спросил, что думает реставратор. Тот снял шубу, потер озябшие руки, ответил:
– Дело не новое. Случалось видеть...
В приемную один за другим входили, стараясь не стучать сапогами, чекисты. Пришел Веретилин, пришел бывший наборщик Аникиев; заглянул и остался чекист Чистосердов. Павел Петрович налил на ватку жидкость мутную, с острым запахом. Быков затаил дыхание, в висках у него стучало, на минуту показалось даже, что в этой холодной комнате душно. Очень бережно, легко-легко ватка коснулась картины. Зеленая муть тонким ручейком полилась вниз. И через несколько минут там, где раньше торчал безобразный стакан от снаряда, вдруг открылось небо - прекрасное, голубое, веселое, и край белого, пушистого облачка. Это все было как чудо, как небывалое на земле чудо: подлая, серая, унылая пакость, намалеванная сверху прекрасного произведения искусства; и вот это произведение искусства открывается усталым и полуголодным людям в шинелях, в кожанках, в бушлатах; люди стоят неподвижно, застывшие от радости, от удивления, от восторга и не отрываясь смотрят.
– Тетка тут нарисована!
– заметил Веретилин.
– А веселая!
– сказал Аникиев, поправляя очки.
– Замечаете, - отдыхает после работы.
– Работала, а теперь отдыхает!
– согласился Чистосердов.
– Довольная, улыбается...
Реставратор отступил на шаг от полотна. У него было такое лицо, будто эту картину написал он.
– Я думаю, - семнадцатый век. И, по всей вероятности, из коллекции Воронцовых-Дашковых...
Сережа Орлов, начавший работать в ВЧК только вчера, сказал звонко:
– Теперь из коллекции трудового народа - рабочих и крестьян!
– И сконфузился под пристальным взглядом Дзержинского.
– Верно, товарищ Орлов!
– сказал Дзержинский.
– Теперь из коллекции трудового народа. Зайдемте ко мне, товарищ Быков.
В кабинете Дзержинский сказал Пете, что Провоторов и братья Куроедовы от работы будут отстранены немедленно, что же касается здешнего Диамантова, то он больше командовать таможенными делами не будет.
– Можете возвращаться к себе на границу!
– заключил Дзержинский.
– Значит... не надо мне к этому Диамантову являться?
– Не надо. Вы что-то хотите сказать?
– Спросить хочу. Вот, Феликс Эдмундович, задержали мы картины, верно? А как дальше будет? В музей, и все? Воров-то трудно поймать? Я вот сегодня глядел, - сколько у вас народу-чекистов. Ведь немного...
– Нет, Быков, много. Вы речь Владимира Ильича на третьем съезде читали? Помните слова о человеке с ружьем?
И, опустив темные веки, сосредоточенно вспоминая, Дзержинский словно прочитал: