Рассказы. Митря Кокор. Восстание
Шрифт:
Крестьяне шумно поддержали старика, повторяя на все лады слово «земли», так что гул толпы слился в многоголосый хор, бесконечно повторявший один и тот же припев:
— Земли!.. Земли!.. Земли!..
Боереску немного растерялся и снова пустился в многословные объяснения, повторяя, что он, конечно, разделяет их любовь к земле, понимает и то, что они в ней нуждаются, ведь он тоже землевладелец и любит отцовскую землю. Но пожелание крестьян невозможно выполнить сразу, с ходу: ведь в стране существуют законы и все обязаны поступать сообразно с ними. Пусть крестьяне наберутся терпения и ведут себя смирно, он же, как только вернется в Питешти, доложит правительству, а уж правительство, мудрое и пекущееся о нуждах крестьян, выработает необходимые законы и раздаст землю тем, кто вел себя благоразумно и пристойно… Мысль обмануть крестьян этим лживым посулом осенила Боереску в эту минуту. Он даже пожалел, что не сказал того же и в других селах, где уже побывал. Ведь интересы соблюдения порядка и безопасности в стране не только оправдывают подобные богоугодные методы, но даже обязывают к ним прибегать. Когда порядок будет восстановлен, никто не вспомнит слов, брошенных им на ветер, или его даже похвалят за то, что он нашел нужные слова для разговора с мужиками, которые, по существу, большие дети.
Но крестьяне перебивали обещания префекта шутками и смехом. Кто-то пронзительно выкрикнул, что им осточертела болтовня, другой сказал, что господа всегда их обманывали, третий добавил, что стоит барину открыть рот, как оттуда вылетает вранье. Мирон Юга почувствовал, что задыхается под градом дерзостей. Даже префект покраснел в замешательстве, не зная, что предпринять. Правилэ, увидев, что дело принимает дурной оборот, повелительно крикнул:
— А ну, помолчите, ребята, помолчите!
Лука Талабэ, который стоял рядом с ним, тут же возразил старосте:
— Лучше пусть выскажут все, чтоб и господа знали, какие у народа нужды да горести!
Все-таки крестьяне утихомирились, и Боереску, полагая, что его недостаточно хорошо поняли, решил еще раз попытаться умаслить их обещаниями.
Едва он успел открыть рот, как его оборвал Серафим Могош:
— Хватит, поиздевались над нами, хуже, чем над скотиной!
— А над моим братом почему измываются? Почему арестовали его безо всякой вины? — мрачно спросил Николае Драгош.
Его поддержал старый Драгош, правда, тише и почтительнее:
— Очень уж это большая несправедливость, господин префект! Да и село осталось без учителя.
Пока крестьяне кричали, без конца повторяя: «За что измываетесь?» — префект в недоумении нагнулся к старосте, чтобы узнать, о чем идет речь, и, поняв, торопливо воскликнул:
— Погодите! Погодите!.. Давайте разберемся по-хорошему, ребята!.. Дело учителя Драгоша не в моих руках и никак от меня не зависит. Им занимаются органы правосудия и потому…
Так как шум не утихал, Боереску повысил голос:
— Несмотря на это, я попрошу господина прокурора немедленно освободить его и вести следствие, оставив учителя на свободе. Понятно?.. Ну теперь вы довольны, люди добрые?
Николае Драгош в ответ что-то буркнул, но, так как все кричали наперебой, слова парня потонули в общем гуле, и только блеснули его белые, сильные зубы, похожие на клыки ощерившегося пса. Хотя шум все возрастал, можно было услышать, как люди подговаривают Павла Тунсу выйти к префекту и потребовать возмещения за то, что господа покалечили его ребенка. Павел пробивался теперь сквозь толпу, подбадриваемый настойчивыми голосами:
— Да выходи ты, Павел, не бойся! Пропустите его, люди добрые, жалоба у него!..
Добравшись наконец до господ, Павел Тунсу стал плаксивым голосом, со страдальческим выражением лица, расписывать, как злодейски обошлись с его сыном, и требовать денег за пережитую обиду. Подобное отклонение от существа дела вполне устраивало префекта, который считал, что, если удовлетворить мелкие требования мужиков, они забудут, ради чего хотели бунтовать. Он подробно расспросил Павла, посочувствовал ему и приказал старосте немедленно произвести официальное расследование, зарегистрировать жалобу пострадавшего и его справедливые притязания, — а уж тогда он, префект, заставит господ автомобилистов выплатить положенную сумму и накажет их на законном основании. Все это было высказано веским, торжественным тоном и, видно, в самом деле удовлетворило толпу — напряжение как будто спало, голоса приутихли.
С той самой минуты, как Павел Тунсу вышел вперед со своей жалобой, Петре овладело беспокойство: он побагровел и начал что-то бормотать себе под нос. Еще в начале речи префекта он протиснулся в первые ряды, туда, где стояли самые видные люди, и стал рядом с унтером Боянджиу. Он безропотно слушал болтовню префекта, почтительно внимал словам старого Юги и даже несколько раз, когда крестьяне принимались галдеть уж слишком громко, кидал на них недовольные взгляды. Когда, однако, Павел стал рассказывать про молодую барыню, приехавшую на машине, Петре изменился в лице, словно гнев опалил его жгучим пламенем. Он сдерживался, но из-за этого ему было еще труднее. Потом, когда префект упомянул о господах автомобилистах, в глазах парня зажегся дикий огонь, и почти невольно, точно пытаясь предотвратить беззаконие, он выпалил суровым, хриплым голосом:
— Это барыня всему виной, господин префект, свалилась она нам на голову, только растравляет наши беды!
Неожиданное вмешательство и особенно ярость парня показались господам непозволительно дерзкими, просто возмутительными. Мирон Юга метнул на Петре презрительный взгляд, жандармский капитан прикусил губу, проглотив ругательство, а Боереску раздраженно крикнул:
— А тебе что надо, парень? Ты чего хочешь?
Вопрос префекта подействовал на Петре, как пощечина. Как же так — тот самый префект, который стерпел крики и насмешки других, одного его грубо обрывает и отчитывает, будто Петре последний человек на деревне!.. Он тут же хмуро возразил низким, прерывающимся от обиды, голосом:
— А зачем барыня к нам прикатила? Чего она издевается над нами?.. Нам она не нужна, пусть убирается, откуда приехала, к своим мироедам, а нас оставит в покое. Только и знает, что мучить да калечить малых детишек. Мы ей зла никакого не сделали, а она хочет запродать имение чужакам… Пусть лучше и не пробует…
Эта вспышка нашла отклик только у части крестьян, а остальные лишь уставились на Петре с добродушным удивлением. Боянджиу, подумав, что парень вошел в раж и плетет невесть какие глупости, а потом сам же будет жалеть, что выставил себя на посмешище, неожиданно поднял руку и прикрыл ему рот ладонью, как несмышленому ребенку. Но жест жандарма еще пуще разъярил Петре, который воспринял его как новое унижение на глазах у всего села. Он резко отбросил руку унтера, всем телом откинулся назад, толкнув мужиков, стоявших за ним, и неистово завопил:
— Не трожь меня! Ты что меня хватаешь? Я тебе не слуга, со мной рук не распускай! Чего хватаешь?
По толпе прошла дрожь, как будто крики Петре разворошили все ее обиды. Но крестьяне еще не успели опомниться и поддержать вспышку Петре, как староста Ион Правилэ подскочил к нему и дружеским, но властным тоном, который только и мог успокоить толпу, осадил парня:
— Да замолчи ты, сынок, никто тебя не трогает и никто над тобой не измывается! Замолчи и лучше иди отсюда подобру-поздорову, не мешай народу!