Рассказы. Митря Кокор. Восстание
Шрифт:
— Так пусть и будет, коли понравится, ладно, а коли нет, пусть сам скажет, куда ставить! — недовольно пробормотала девушка, сдаваясь и нетерпеливо поглядывая в широко открытое окно на двор, где полковник Штефэнеску никак не мог кончить разговор с крестьянами.
Старый арендатор был сегодня значительно оживленнее, чем все последние дни, да и голос у него звучал бодро. Позавчера, в минуту счастливого вдохновения, он вспомнил майора Тэнэсеску, с которым когда-то кончал офицерскую школу, а затем долгие годы служил вместе в полку в городе Северине в звании капитана. Жена, земля ей пухом, очень дружила тогда с госпожой Тэнэсеску. Недавно майор и его супруга перебрались в Питешти, и так как детей у них нет, они, конечно же, охотно приютят трех дочерей Штефэнеску, пока не минет опасность. Он даже не написал другу заранее, чтобы заручиться его согласием. Просто накануне утром отправился к нему с дочерьми и внушительным количеством всевозможной провизии. Домой полковник вернулся один и счастливый. От главной заботы избавился! Сейчас он мог спокойно болтать с крестьянами, шутить и даже подтрунивать над ними.
— Барами заделались, значит? Работать больше вам не с руки? Конечно, сосать трубку и поплевывать легче, чем махать мотыгой! Легче ругать господ и бунты готовить! Ты что скажешь, Штефан?
— Дак что говорить, господин полковник? — улыбнулся Штефан. — Пытаемся и мы, небось попытка не пытка…
— Поглядим, может, наладим жизнь по-иному, а то до сих пор худо мы жили, — хмуро добавил кто-то.
— Только бы не обжечься вам на этом, ребята, — заметил полковник.
Через несколько минут, когда уже заговорили о другом, Штефан, все так же улыбаясь, спросил:
— А барышень вы в город отвезли, господин полковник?
— А что ж вы хотели, чтобы я их здесь оставил, а вы бы надругались над их молодостью? — шутливо ответил полковник. — Думаешь, я не знаю, какие вы разбойники?
— Зачем вы так, господин полковник, чем это мы согрешили?
— А как же, Штефан? Мало, что ли, я с вами возился в армии? Я как облупленных вас знаю! А мне что вы можете сделать? Убить? Да разве я боюсь смерти? Я ведь военная косточка!.. Или, быть может, ограбите? Ну что ж, грабьте, коли рука поднимется. Ведь все, что у меня есть, я вложил в поместье и с вами делил… Ничего, ничего, ребята! Бог сверху все видит!.. Я-то вас никогда не бил, не обманывал, не притеснял, а помогал вам, заступался за вас, учил уму-разуму. А теперь, выходит, вы хотите огреть меня дубиной по голове? Так, что ли?
Полковник окинул всех взглядом, ожидая хоть слова протеста или согласия. Но крестьяне молчали. Только спустя некоторое время Штефан, самый бесхитростный, выдавил из себя:
— Дак ведь…
Его голос тут же угас, словно лопнул мыльный пузырь.
— Что с тобой, Петрикэ, сынок, что это ты себе места не находишь, не сидишь дома, как все люди? — жалобно спросила Смаранда.
— А разве теперь я не дома, мать, — хмуро ответил Петре.
— Дома, сынок, дома, но все одно как на иголках сидишь… И боюсь я, как бы с тобой беда какая не стряслась, уж больно ты в чужие дела встреваешь, вместо того чтоб о нашей бедности думать.
— Не встреваю я, мать, в чужие дела, незачем мне в них встревать! — пробормотал Петре. — Но только, когда люди меня зовут, не могу я не идти, стыдно сиднем сидеть.
— Нет, сынок, совсем не стыдно! Я вдова, другие мои дети совсем махонькие, на тебя одного вся надежда. Да еще сколько времени тебя в солдатчине продержали, а я одна и одна маялась, совсем с ног сбилась…
— А сейчас слух прошел, что нас снова всех призовут в армию из-за…
— Господи, спаси и помилуй! — в страхе перекрестилась Смаранда.
— Но сюда, видать, приказ еще не дошел, а то бы староста нам сказал, — продолжал Петре. — Теперь уж будь что будет, не тревожься и не печалься без толку, — успокоил он мать, но чуть спустя добавил глухим голосом, с болью, словно пытаясь вырвать из сердца занозу: — Только бы эта барыня здесь не торчала, потому, сдается мне, она всему виной… Хоть бы убралась подобру-поздорову, не портила нам кровь!
— Да провались она в преисподнюю, барыня эта окаянная! — неожиданно вспыхнула Смаранда.
Староста Ион Правилэ вошел в корчму, весело потирая руки.
— Ты один, Кристаке, совсем один?.. Вот и хорошо! Подай быстренько стопку, а то некогда мне. Столько на мою голову сейчас хлопот свалилось, просто не знаю, за что раньше браться!
— Ну как, префект приезжает наконец? — спросил Бусуйок, подавая цуйку.
— Хоть бы ехал поскорее, чтобы мужики успокоились! — выдохнул староста, осушив одним глотком стопку.
— Да они, кажись, утихомирились, по домам сидят, — с сожалением пробормотал корчмарь. — Один Спиридон торчал здесь у меня, только-только его выпроводил.
— Нет, брат, не к добру эта тишина, поверь уж мне! — таинственно возразил Правилэ. — Собака когда кусает, то уж не брешет.
— А ты почуял что или слыхал?
— Чего мне слыхать или чуять? Разве люди болтают, когда собираются за дело какое приниматься? Кто что может знать?.. Один начнет, а другие за ним, как овцы…
— Да, плохие нынче времена, господин староста.
— Такая уж наша доля. Только б еще хуже не было!
Правилэ вспомнил, что ему некогда, и пошел к двери, крикнув на прощанье совсем другим, повелительным тоном:
— А ты, Кристаке, гляди, чтобы у тебя все было в порядке! Вдруг господину префекту вздумается к тебе заглянуть, инспекцию провести? Будь наготове!
— Пусть приходит на здоровье… Только думается мне, кому сейчас дело до какой-то корчмы. Теперь всюду такие пожары полыхают…
В среду Титу Херделя пришел в «Драпелул» очень рано, чтобы рассказать Рошу о восстании солдат-резервистов и об убийстве офицеров, тем более что эту информацию не опубликовала даже «Диминяца».
— Все знаю! — тоном превосходства сказал Рошу. — Знаю даже новости похлеще! «Диминяца» попыталась было опубликовать это сообщение, но ее предупредили, что весь тираж будет тотчас же конфискован, и она вынуждена была отказаться. Знаю, малыш. Мне ли не знать?
Рошу поднялся из-за своего заваленного газетами стола, взял Титу, как ученика, за руку и подвел к карте Румынии, пришпиленной канцелярскими кнопками к стене.
— Видишь эту подкову, малыш? — назидательным тоном опытного репетитора начал он, проводя указательным пальцем по всем извилинам границы. — Видишь, значит… А помнишь, что я тебе втолковывал дней десять назад, когда мы говорили о крестьянских беспорядках? Ну как, прав я был? Вот отсюда они начались, с самого верха, с того угла, что около Буковины, и началось все с избиения евреев… Так продолжалось несколько дней, беспорядки расползались все ниже, и под теми же лозунгами: «Долой жидов!», «Долой пейсы!». Помнишь, ты тоже считал, что все сведется лишь к пейсам. А теперь гляди — беспорядки достигли Телеорманского уезда. Видишь? Но пожар бурно распространяется все дальше и дальше. Я уверен, что дня через три-четыре он захватит и Северин, то есть заполыхает вся подкова… Теперь уже затряслись поджилки и у тех господ, которые орали: «Долой жидов!» Сейчас они на своей шкуре чувствуют, что крестьяне, если уж они взялись за топоры и косы, не делают никакой разницы между евреями и христианами. Больше того, как раз в тех местах, где евреев нет, совершаются самые дикие и жестокие бесчинства. В Молдове как будто не было убийств и человеческая кровь не пролилась, а вот здесь восставшие крестьяне растерзали многих помещиков и арендаторов.