Рассказы. Повести. Заметки о литературе
Шрифт:
— Хочешь, я тебе его прочитаю? — спрашивает он меня.
— Почитай, — говорю, — может быть, что будет не так, исправим вместе.
— Нет, вы можете дать свою критику отдельно, вы критикуйте со своей стороны, а я со своей, с военной…
— Так зачем же нам разбиваться, давайте вместе, — говорю ему, ущемленный в самое сердце этой холодной формальностью и официальностью…
На этом разговор и окончился. Он прочитал мне приказ и свою критику. Потом начал хвалиться своим умением, знанием, пониманием дела.
— Вот что, Чапай, — говорю ему. — Ты хороший вояка, ты смелый боец, я этому верю, это в тебе ценю, за это
Он вспылил, осердился, повысил тон.
— Я слабый стратег? Нет. Я скажу вам, что у нас в армии еще не было и нет такого стратега, как я. Подтверждаю, что я лучший стратег, хоть этому по книгам и не учился. А вся эта сволочь, которая меня не считает за стратега, — они просто контрреволюционеры, и больше ничего. Они меня вот и до сих пор все гоняют без дела, а на фронт не пускают. Они подкапываются под меня, вот что.
Я, конечно, понимал, что в числе не признающих его стратегом «сволочей» он совершенно не имел меня, но полушутя и совершенно спокойно спросил:
— Так, значит, выходит, что и я сволочь?
Он как-то опешил, растерялся, застыдился.
— Нет, про вас я не говорю, я про «них» только.
Мне почему-то (верно, все из-за его официального тона вначале) было не по себе. Постояв минуту, подаю ему руку и говорю «прощай». Повертываюсь и ухожу. Я знал, что ему будет тяжело и неловко после моего ухода, но пусть пораздумает, пусть поразмыслит и покается перед собою.
Теперь, когда я вернулся от Гамбурга, он сидел у меня и ждал. Я прошел мимо к себе в комнату, не сказав ни слова, разделся и сел к столу. Он передал мне отпечатанную на машинке писульку следующего содержания:
«Тов. Фурманов! Прошу обратить внимание на мою к вам записку. Я очень огорчен вашим таким уходом, что вы приняли мое выражение на свой счет, о чем ставлю вас в известность, что вы еще не успели мне принести никакого зла, а если я такой откровенный и немного горяч, нисколько не стесняюсь вашим присутствием и говорю все, что на мысли, против некоторых личностей, на что вы обиделись, но, чтобы не было между нами личных счетов, я вынужден написать рапорт об устранении меня от должности, чем быть в несогласии с ближайшим своим сотрудником, о чем извещаю вас как друга. Чапаев».
Эта простая записка меня тронула.
— Полно, дорогой Чапаев, — говорю ему. — Да я и не обиделся вовсе, а если несколько расстроился, то ведь совсем по другой причине. — Тут я ему ничего не сказал, а потом, дорогой, когда уже ехали, сообщил настоящую причину своего недовольства в то время и заставил его признаться в нетактичности по отношению ко мне. Он уже напечатал рапорт об увольнении и показал его мне.
— Как вы смотрите на этот рапорт?
— Считаю его сущей нелепостью, — говорю ему. — Рапорт совершенно не нужен, это недоразумение.
Затем он сообщил мне, что, согласно приказа главнокомандующего, мы должны выехать в Бузулук.
Сейчас же, ночью, сделали все, что нужно, добыли у коменданта две пары лошадей, а на заре, в сопровождении двух товарищей, помчались в Бузулук. Выехали седьмого, а вечером восьмого, то есть через полутора суток, были уже в Бузулуке, промчавшись двести верст. Дорогою мы с ним о многом говорили. Он рассказывал мне о своем прошлом. Оказалось, что когда ему было лет восемнадцать, то есть годов пятнадцать-шестнадцать назад, он в течение двух лет был шарманщиком. Тогда у него была девушка Настя, плясунья и певунья, с которой он жил вплоть до самой солдатчины.
Дальше он был торговцем. Рассказывал, как неоднократно обманывал купцов-торговцев в отместку за то, что они сами многократно его обманывали и подчас разоряли окончательно, на последние гроши.
— Я всю жизнь прошел, — говорил он мне. — Вся эта торговля и весь капитал — только на обмане все и построено. Я это понял на себе, из самой жизни понял, и убедился, что, пока мы у богача не отымем его богатство, пока мы все не передадим беднякам, — покою не будет. Вот почему я и коммунистом-то сделался — тут я лучше Ленина все понимаю.
Всю дорогу он рассказывал мне о своей прошлой жизни. Теперь он пишет воспоминания и заметки, а когда напишет, передаст мне, чтоб, когда понадобится, я мог обработать, написать.
Скобелево, 30 апреля
ЧАПАЙ
…Я сделался коммунистом, — говорит он, — не по теории, а на практике. Когда торговал — я видел весь этот обман, знаю, как мы бессовестно и бессердечно обманывали друг друга. Я все думал, как же тут можно обойтись без обмана — и не мог понять. А когда научился коммунизму, когда узнал нашу программу — обрадовался, поняв, что избавиться можно только по этому учению. Вот почему я стал коммунистом. Ничего, что учение знаю плохо, зато я убежден крепко.
29 мая
БЕЛЕБЕЙ
Сюда, собственно говоря, попали мы зря, ибо занятие Белебея было поручено другой дивизии, а мы тут прикачнулись совершенно случайно. Здесь стоянка вышла весьма долгая. Уставшие части должны были отдохнуть во что бы то ни стало. Предстоит грандиозная операция на Уфу. Надо набраться сил. Здесь мы с Чапаевым схватили за горло и встряхнули всю штабную работу. Заходил политотдел, заходил отдел снабжения, заработали оперативные и административные люди. Наше присутствие сказалось, несомненно, весьма благотворно на общей работе. С Чапаем отношения самые сердечные. Мы весьма близки друг другу, я научился в совершенстве укрощать его, неукротимого. Теперь он все слушает, всему верит, все исполняет. Не было еще случая, когда бы он не принял какого-либо моего предложения. Роль здесь играет отчасти и моя личная близость с Фрунзе, которого он высоко чтит и уважает; но это влияет лишь отчасти, а главное в том, что мы сошлись по душам, любы друг другу, любим друг друга.
Вчера началось грандиозное движение пяти дивизий на Уфу. Завтра выезжаем на фронт. Снова кочующая жизнь, снова непрерывные передвижения, грохот орудий, бряцание ружей, транспорты, обозы, полки, полки и полки… Снова боевая жизнь, полная тревоги и захватывающей радости — глубокой и страстной.
Чишма, 2 июня
ИЗ БЕЛЕБЕЯ НА УФУ
Мы тронулись ранним утром. Дорога шла чудным, цветущим лесом. В солнечных лучах играли, переливались чуть налившиеся зеленые листья. Мы свежи и бодры — все верхами, Чапай с Исаем * на паре коней. Мы ехали в горы, ехали с гор, проезжали чистые ключевые речки, ехали черемуховой аллеей. Дорога как в сказке — светлая, тихая, пахучая…