Рассказы. Стихотворения
Шрифт:
— Ну а я уже утратил такого рода любопытство, — ответил Хэммил.
— Печень пошаливает? — сочувственно осведомился Лаундз.
— Нет. Бессонница. Это пострашнее.
— Еще бы, черт возьми! — подхватил Мотрем. — Со мной это тоже случается, но потом проходит само собой. Что вы принимаете?
— Ничего. Какой толк? Я с пятницы и десяти минут не спал.
— Несчастный! Спэрстоу, помогите же ему. Теперь, когда вы сказали, я и правда вижу, что глаза у вас опухли и покраснели.
Спэрстоу, все так же наблюдавший за Хэммилом, негромко рассмеялся.
— Я займусь починкой позже.
— Куда? — устало отозвался Лаундз. — Нам и так ехать в восемь, тогда уж заодно и прокатимся. Не выношу лошадь, когда она из удовольствия превращается в необходимость. О господи, чем бы заняться?
— Начнем в вист по новой, восемь шиллингов ставка и золотой мухур за роббер, — быстро предложил Спэрстоу.
— Предлагаю покер. В банк — месячное жалованье, верхнего предела нет, набавлять по пятьдесят рупий. Кто-то да вылетит в трубу до конца игры, — предложил Лаундз.
— Не могу сказать, чтобы меня так уж радовало, если кто-то из нашей компании проиграется, — возразил Мотрем. — Не бог весть какое развлечение, да и глупо. — Он шагнул к старенькому разбитому походному пианино — обломку хозяйства одной супружеской пары, которой принадлежало прежде бунгало, — и поднял крышку.
— Оно давно отработало свой срок, — сказал Хэммил. — Слуги растащили его по частям.
Пианино и в самом деле было безнадежно расстроено, но Мотрем умудрился привести непокорные клавиши в некоторое согласие и извлечь из разбитой клавиатуры нечто, отдаленно напоминающее призрак некогда популярной легкой песенки. Мотрем забарабанил увереннее, и мужчины в шезлонгах с пробудившимся интересом повернули к нему головы.
— Недурно! — одобрительно заметил Лаундз. — Черт побери! Последний раз я слышал эту мелодию в семьдесят девятом году или около того, как раз перед тем, как покинуть Англию.
— Э, нет! — с гордостью проговорил Спэрстоу. — Я побывал дома в восьмидесятом. — И он пропел популярную в тот год уличную песенку.
Мотрем сыграл ее не очень умело, чем вызвал критику Лаундза, который предложил свои исправления. Мотрем бурно исполнил еще один короткий пассаж, уже более серьезного характера, и хотел было встать.
— Продолжайте, — остановил его Хэммил. — Я и не знал, что у вас есть музыкальные наклонности. Играйте, пока не истощится ваш репертуар. К следующей встрече я прикажу настроить пианино. Сыграйте что-нибудь бравурное.
Мелодии, которые искусство Мотрема и ограниченные возможности инструмента могли воспроизвести, были незатейливы, но мужчины внимали им с наслаждением, а в перерывах наперебой вспоминали все, что слышали и видели, когда в последний раз были на родине. Снаружи вдруг поднялась пыльная буря и с ревом пронеслась над домом, окутав его густой и удушливой, поистине ночной, тьмой; но Мотрем, не обращая внимания ни на что, продолжал играть, и сумасшедшее бренчанье клавиш достигало ушей слушателей сквозь хлопанье рваной потолочной парусины.
В тишине, наступившей после промчавшегося урагана, Мотрем наигрывал, мурлыча себе под нос, потом незаметно перешел от более интимных шотландских песен к «Вечернему гимну».
— Все-таки воскресенье, — объяснил он, покачивая головой.
— Давайте
Хэммил расхохотался долгим безудержным смехом.
— Да, да, играйте же! Вы сегодня подносите сплошные сюрпризы. Я и не подозревал, что у вас такой дар изощренной иронии. Как там его поют?
Мотрем продолжал подбирать мелодию.
— Вдвое надо быстрее. Не слышится темы благодарности. Нужно это делать на манер польки «Кузнечик» — вот так.
И Хэммил запел prestissimo [27] :
Славлю ныне, господь, тебя, За благодать, что несешь, любя.Вот теперь слышно, что мы благодарны за благодать. Как там дальше?
Если я ночью томим тоской, Дай моим думам святой покой, От искушений мой сон храни,27
Очень быстро (um.).
Скорей, Мотрем!
От наваждений оборони.Ну и лицемер же вы!
— Перестаньте кривляться! — оборвал его Лаундз. — Насмехайтесь вволю над чем угодно, но этот гимн оставьте в покое. Для меня он связан с самыми священными воспоминаниями.
— Летние вечера за городом, цветные стекла окон, меркнущий свет, ты и она рядышком, склонили головы над церковными гимнами, — подхватил Мотрем.
— Да, а толстый майский жук ударил тебя в глаз, когда ты шел домой. Аромат сена, луна величиной с шляпную картонку на верхушке копны, летучие мыши, розы, молоко и мошкара, — продолжал Лаундз.
— И еще наши матери. Помню, как сейчас: мама пела мне этот гимн в детстве, убаюкивая на ночь, — добавил Спэрстоу.
В комнате окончательно сгустилась темнота. Слышно было, как Хэм-мил беспокойно ерзает в шезлонге.
— И в результате вы поете благодарственные гимны, — раздраженным тоном проговорил он, — когда вы на семь сажен погрузились в ад! Мы недооцениваем умственные способности господа, притворяясь, будто мы что-то собой представляем, в то время как мы просто казнимые за дело разбойники.
— Примите две таблетки, — сказал Спэрстоу, — печень у вас казнимая, вот что.
— Наш миролюбивый Хэммил сегодня в отвратительном настроении. Не завидую я его кули завтра, — проговорил Лаундз, когда слуги внесли лампы и стали накрывать к обеду.
Спэрстоу улучил момент, когда все рассаживались за столом, на котором стояли жалкие отбивные из козлятины, яйца под острым соусом и пудинг из тапиоки, и шепнул Мотрему:
— Молодец, Давид!
— В таком случае присматривайте за Саулом, — последовал ответ.