Рассказы
Шрифт:
В 9-00, постанывая, отдыхающие расходятся по анимейшанам, бинго и казино, чтобы в 12–00 посетить буфет для полуночников. И там хорошенько «подкрепиться» до «Ранней Птички».
В принципе это довольно щадящий график. Если корабль большой, если это лайнер, то ням-ням-буль-буль-нон-стоп не прекращается ни на одну минуту. Помню, плыл на лайнере «Costa Atlantica» по норвежским фьордам. Сказка, а не круиз. Красотища неописуемая. Но!
«Costa Atlantica» — белоснежная девятиэтажная мандула. Тринадцать, если не ошибаюсь, баров. Сколько буфетов, подсчитать трудно. Они возникают повсеместно и
Плыву, помню, по этим самым фьордам, свесив животик с перил за борт. Улыбаюсь. Животик покачивается туда-сюда. А в голове всё крутится что-то из школьных лет: «Глупый викинг робко прячет тело жирное в утесах. Он смеется и хохочет, тело вытащить не хочет…». Помню, что там был не «викинг», а кто-то другой. И что он не смеялся и не хохотал. А кто и что он делал — никак не вспомню.
Но — возвращаюсь на Рейн.
Круиз начался в Амстердаме. Из Амстердама мы вышли вечером. Плыли ночь. Проснулся я, как всегда, рано. Я вообще встаю ни свет ни заря, а тут еще два часа разницы с Москвой.
Я вышел на верхнюю палубу. Светало. Ландшафт вокруг был немецкий. Поля — как будто их мыли шампунем против перхоти, аккуратно-симметричные домики. По Рейну стелился слоистый туман. Тоже — аккуратно, как будто по линейке. Красиво…
Смотрю: на палубу поднимается мужик. Лет пятидесяти-пятидесяти пяти. Коренастый, с роскошными казацкими усами. Крепыш. Поднимаясь, берется за перила так, как будто каждый раз хочет их вырвать, но щадит.
Крепыш поднялся, подошел к краю палубы. Достал папиросу, предварительно щелкнув безымянным по дну пачки. Обстоятельно покатал папиросу между пальцами. Посмотрел за борт. Сказал тихо: «ё-маны…» Плюнул вниз, ревниво проследив траекторию плевка. Закурил, оберегая зажигалку двумя ладонями, хотя ветра не было никакого. И я понял, конечно, что это наш.
— Доброе утро! — сказал я.
— Доброе! — сказал крепыш. — А я тоже понял, шо ты наш.
У крепыша был легкий акцент. Примерно как у Марка Бернеса в «Двух бойцах».
— А как вы… ты определил?
— Ну, сначала ты трагычно, як твой Гамлэт, смотрел в рэчку и долго чесал затылок. Хрустя им, як капустой. Я-таки уже подумал, шо ты — чесоточный утопленник. Но потом ты закруглил свой прэдсмэртный чёс, и звонко, я извыняюся, сморкнулся из левой ноздри в Рэйн, зажав правую мизэнцем. Чёсать затылок и сморкаться через мизэнец могут только наши. Кстати, меня зовут Абрам.
— Очень приятно. Вова…
— Вова — это хорошо. Ахтуально. Фамилия у меня, кстати, тоже рэдкая, а именно — Рабинович. Ну, тебя твоё фамилие и не спрашиваю. Якой-нибудь Иванов, Петров, Елизаров…
— Типа того.
Так мы познакомились с Абрамом Рабиновичем.
— Нам с тобой, Вова, на этом лэдоколе «Дер Чэбурашка» две недели чохать, — продолжал Абрам. — Тах шо давай сближаться в духовной плоскости. Ты, Вова, чэм по жизни занимаешься?
— Да так… преподаю, пописываю.
— Понял. Творческая личность. Типа художника Тюбика. Уважаю. А вот я — як некошэрная сардэлька. Бэздуховным бызнесом занимаюся. Трубами торгую шо твой последний потс…
— Трубы — это респектно, — сказал я.
На палубу стали выносить завтрак «Ранней птички». Чаёк, плюшки, бутербродики.
— Говно
Я взял плюшку и, тяжело вздохнув, стал жевать.
— Жуй, жуй, Вова. Эти эсэсовцы шо-шо, а плюхи умеют пэчь. А трубами торговать — это… Торгаш — он и есть торгаш. Разве это профессия? Купи — продай… Капиталист он и есть фарца. Тьфу. Вот у меня раньше была профессия!..
— Какая?
— Шахтер.
— Да ну!
— Да, Вова… Вот была жись! Восемь часов у забое. С отбойным молотком. Шо твой Рэмбо с аутоматом. Да шо Рэмбо! Пусти этого цуцика у шахту — он же ж со страха такого шептуна метанового запустит… Взорвет усе на хрен. Да, было время. На гора тройную норму давали. «Шобы кр-рай твой пр-роцветал, нужен…» Шо нужен, Вова?..
— Не знаю.
— Плохо, шо не знаешь. «Нужен уголь и металл!» Эх! Родной ты мой Донбасс! Богатырский край! Лучшее место на земле. Была у нас, Вова, своя шахта. Еврейская. Да. Лучшая, Вова, шахта на весь героический Донбасс. Директор — товарищ Мендельсон. Бухгалтер — товарищ Могилеуский. Ударники — Миша Козан, Сеня Вайншток… Железные парни. Глыбы. Титаны обрэзания. Дисциплина была… Китайцам от зависти на такую дисциплину топиться надо в ихнем сраном Хуанхэ. Извини, что выражаюся.
— Да ничего.
— Я ж шахтер. Шахтер без выражений — шо песах без мацы. Дисциплина — да… Нихто не пил… больше литра у день. Так товарищ Мендельсон сказал: больше литра горилки у день не пить. Хто больше литра выпьет, оформлю вторичное обрэзание в виде катрации. Ну, пыво, ясный шлимазл, не считается. Так шо полная трэзвость. А как работали! На совесть… Приехал я недауно на Донбасс, поглядел…
— Ну и?..
— Да ну!.. Политика — шмалитика… Флажками машут. Прэзидэнт этот… Витька-Динозавр. Скучно. Не тот пошел шахтер, Вова, не тот… Без полёта. Мельчает шахтер. Он же ж уже не за главное думает, а за деньги. Болит душа у меня, Вова, за мое родное Левобережье, жжёт вот тут, — он гулко бухнул кулаком в грудь, так эхо отозвалось над молчаливо-туманным Рейном.
У Абрама зазвонил мобильник.
— Вот! — сказал он. — Труба зовет. Мамона кличет. Никакой жизни. Один некошерный чистоган. — Он посмотрел на часы: — Проснулись они там, видишь ли, в своем Тель-Авиве. Ало! Да. Шалом, сволочи! Да. Шо?! Как еще не отгрузил? Ты шо, Изя, свинины объелся? Почему «не кричи»? Почему «не ругайся»? Нет, Изя, я по любому буду крычать и ругаться. Я еще буду и у морду бить. Да. Через полчаса не отгрузишь — заставлю тебя при рабби съесть килограмм сала. Я тэбя разорву, як Клычко промокашку. Понял? Усё. Отбой, подонки.
Он отключил телефон.
— Ладно, Вова, приходи через час на заутрак. Поговорим о глауном. А я тут буду пока зв; нить. Буду раздавать этим ленивым еврейским потсам воспитательных дюлей. Извини, что выражаюся…
— Да ничего…
— Я же ж гнусный бызнюк. А бызнес трэбует выражений в смысле снятия стрэсса.
Через час я спустился на завтрак. Рабинович уже сидел и разминался омлетом.
— А! Вова! Садись сюда. Проголодался?
— Да не очень.
— А я проголодался. Пока этих тельавивских тунеядцев строил — живот подвэло.